и поливает их водой из чайника. Чернила плывут, размазываясь и завихряясь.
Получай, дорогая.
Выходя, он закрывает дверь, ломает ключ, оставляя одну половину в замке, а другую бросает обратно в почтовую прорезь. Слесарю и всем остальным сама заплатишь. Да, точно, сначала завтрак, а потом работа.
Час спустя, даже плотно позавтракав беконом, сосисками, жареными яйцами и бобами, Верну не удается сохранить бодрость духа. Он стоит в тесно застроенном комплексе, заплатке, прикрывающей следы бомбежки по одну сторону Бексфорд-Райз, растянувшейся на две трети улицы, неподалеку от его монструозного дома, куда он планирует заглянуть после. Низкие облака все еще шлют на землю мелкие, пронизывающие иглы. Они уже пронзили его дешевый складной зонтик, совершенно не предназначенный для продолжительного ливня; маленький, помятый – неважное укрытие в руках крупного мужчины. Голова чуть влажная, а плечи уже вымокли насквозь. Яркая синева его костюма потемнела, засверкала пурпурным. Вдобавок ко всему, несмотря на окоченевшие пальцы, сам он чуть ли не горит под мокрой тяжестью костюма. Вниз по кирпичным стенам ползут потоки воды, льющейся из переполненных сливных желобов.
Он стучался во все мезонеты, растянувшиеся напротив больших домов по другую сторону улицы, но ему никто не открыл. Должно быть, здесь живут в основном семьи рабочих, и их вряд ли заинтересует его предложение. Он ищет больных, старых и одиноких. Но он решил, что лучше начать с мезонетов, а уж потом переходить к беспроигрышным вариантам, вроде квартир на высоких этажах, кредиты на которые строительные компании одобряют крайне редко[39]. Мезонет окупится гораздо лучше квартиры, если ему, конечно, удастся его заполучить. Он ни на что особенно и не рассчитывал, но блуждание под дождем от двери до двери с честной, но невостребованной улыбкой наготове, как ни крути, удручало.
Из-за последней, шестой двери, однако, доносились признаки жизни. Когда он постучал, ему открыл жилистый, загнанного вида мужчина приблизительно его возраста.
– Да? – говорит он.
Вернее, начинает говорить, но пока слово еще частично находится у него во рту, откуда-то сверху вырывается мощный голос.
– Эй, ты, туда не смотри – сюда смотри! А здесь тяжелый-претяжелый чудовищный звук! Самый чокнутый звук в округе![40]
– Гэри! – кричит мужчина в дверях, обернувшись в сторону лестницы. – Гэри, твою мать! Сколько раз тебе надо повторять, чтобы ты выключил эту сраную музыку!
– И если ты заглянул к нам с улиц, и уже чувствуешь, как тут жарко, тогда, чувак, начинай уже двигать ножками под самый роковый рокстеди ритм…
– ГЭРИ! Выключи, блядь, свою сраную музыку!
– НА ШАГ ВПЕРЕ…
Тут музыка выключается; по крайней мере, стихает так резко, что можно счесть это за тишину.
– Извини, приятель, – говорит мужчина, устало потирая лицо. – Чем могу?
– Ох уж эти подростки, – понимающе отвечает Верн. Но, прежде чем он успевает хоть что-то добавить, мужчина подается вперед и пристально в него вглядывается.
– Господи Иисусе, – говорит он. – Да это же Вреднон Тейлор.
– Что вы сказали?
– Прости! Прости. Нечестно было кидаться школьными кличками. Но это же ты, да? Вернон Тейлор?
– Мы знакомы?
– Мы учились в одном классе. Холстед Роуд?
– Точно. А… А вы кто?
– Алек Торренс, – говорит малый и сует ему руку.
Верн опасливо ее пожимает. Теперь, зная имя, он вглядывается в лицо человека (измотанное, небритое) и видит, как на него накладываются черты более юной версии, а может, наоборот, проступают откуда-то из глубины.
– Точно, точно… – говорит он. – Наглый мелкий говнюк. Вечно доводил того директора, как его там…
– Генри Харди.
– Точно. Ты ведь специально слова коверкал, да?
– Каюсь, было дело.
– А он весь краснел и такой…
– Научись хотя бы разговаривать правильно, мальчик! – говорит мужчина в дверях.
Они оба неуверенно улыбаются.
– Да-а, – говорит Верн.
– Да-а, – говорит Торренс.
Но момент быстро проходит. Воспоминания о прошлом вытаскивают на свет детей, которыми они были тогда: толстяк и хитрожопый умник. Они недолюбливали друг друга тогда, и у них нет причин начать любить друг друга сейчас. Вреднона Тейлора Вернон не забыл, не простил. Ему приятно видеть, что этот маленький говнюк-всезнайка вырос таким жалким. Зачуханный, сидит дома посреди дня чуть ли не в пижаме, орет на детей. Определенно попахивает неудачником. Может, стоит этим воспользоваться? Разъяренный медведь, которому до этого не позволили рвать и метать, снова дает о себе знать. Он поднимается откуда-то из глубины, потягивается и дает понять, что в том, чтобы выжать этого хитрожопого умника ради необходимой рекапитализации, было бы определенное хищническое удовольствие.
– Так как поживаешь? – участливо спрашивает Верн. – В поисках работы?
– Не-а, я работаю в печати. Всю жизнь работал. Наборщик в «Таймс». Только сейчас мы без работы. Ну, технически это не забастовка, но суть та же. Уже год почти.
– Ох. Непросто, наверное, – говорит Верн. – Трудные времена, да?
– Да нормально. – Торренс слегка вздергивает голову, явно отмахиваясь от сочувствия. – Но, если ты вдруг что-то продаешь, то тебе точно не сюда. Ты что-то продаешь?
– Я, что тебе, гребаный торгаш? – взрывается Верн без всякого внутреннего предупреждения, без какого-либо зазора между манипуляторским спокойствием и полной его потерей. От нуля до ярости за ноль секунд.
– Воу! – Торренс вскидывает перед собой руки, брови тоже взлетают вверх. – Приятель, вообще-то это ты стоишь у меня на пороге.
– Извини, – бормочет Верн, прижав к лицу руку – большой розовый хомут, сжимающий вялую маску, которая отказывается вести себя как надо.
Торренс, уже было взявшийся за ручку и собравшийся отступить внутрь и закрыть дверь, останавливается и медлит.
– Я думал, это у меня сегодня паршивый день, – говорит он. – Слушай… Может, зайдешь и выпьешь чаю? Ты весь мокрый.
В обычной ситуации он бы с презрением отмахнулся от подобной мерзкой демонстрации жалости, в особенности от какого-то напыщенного, переоцененного, изнеженного, ни разу в жизни не рисковавшего большевистского мудака с Флит-стрит. Но сегодня он покорно протискивается через темный узкий коридор, увешанный пальто, в маленькую кухоньку, где у стены торчит стол, рассчитаный от силы на четыре стула. Откуда-то сверху доносятся звуки музыки. Туц-бум, туц-бум. Торренс поднимает к потолку сердитый взгляд. Капли дождя все еще бродят по оконному стеклу над раковиной, за которым открывается хлюпкий, мрачный пейзаж. Верн подмечает, что жилище хоть и маленькое, но опрятное. Все лежит на своих местах. Рядом с настенным телефоном стоит стакан с шариковыми ручками. На пробковой доске фотографии с семейного отпуска и записка с напоминанием о чьей-то записи к зубному. Кто-то недавно вымыл посуду, предположительно, Большевик. В кухне пахнет мылом и жидкостью для мытья посуды: запах чистоты, так пахнет в тех местах, где все идет как надо. Верну все
