Не можешь вернуться назад. Надо идти вперед. Подумай об этом. Что тебя там ждет? – Его голос смягчился. – Точно не мама, милая. И чай на столе не остывает.
– У меня там сестра.
– Та, что вышла за нацика?
– Она самая.
– Заманчиво. Очень заманчиво. Можешь поехать и помочь им спеть «Дойчланд, дойчланд» на улицах Левишема.
– Бексфорда.
– Да без разницы. Нет уж, милая, оставайся на солнышке.
Он исполняет триумфальную концовку – там, там, та-дам – из чего становится ясно, что он готов закончить разговор и получить ответ на свое предложение. То, с каким очевидным удовольствием он воспользовался шансом продемонстрировать свою доброту и мудрость, склоняет внутренние весы Джо, и она решается сказать то, что хотела сказать с самого начала.
– Могу я поставить тебе кое-что?
Он непонимающе моргает.
– В смысле, что-то твое?
– Ага.
– Конечно! В любое время, детка, в любое время.
– Запись у меня с собой.
– О-окей… Хорошо. Хорошо! Давай послушаем.
Они возвращаются в рубку. Рики чуть заметно хмурится в недоумении, а она выуживает из сумки пленку с записью «Никто не виноват».
– Теперь послушаем кое-что от Джо, – объявляет он Эду, Рубену, опиумной Дайк, Джонсону и остальным выжившим. – Я ведь всегда говорил, что когда-нибудь Джо выпустит альбом. Всегда говорил, что она сделает что-то грандиозное.
Все кивают, но, скорее, из вежливости; они не совсем понимают, что происходит. Никто из них не был с ними в турах в семьдесят втором и семьдесят третьем, не видел дней их славы. Рики перестал общаться со всеми теми людьми, вообще со всеми, кто был знаком с его незнаменитой версией. Кроме, разве что, нее. Собравшиеся в рубке улавливают только отголоски из прошлых отношений, и все.
– Рик, – зевая обращается к нему Эд еще до того, как она успевает просто приблизиться к проигрывателю, – а мы можем это отложить? Нам сейчас очень надо свести трек.
– Да-да, – отвечает Рик, прищелкивая языком. – Пожалуй, ты прав. Прости, Джо, труба зовет. В следующий раз, хорошо?
Рассвет застает ее в магазине, на полпути к каньону. Он только что открылся. Обычно она тормозит на обочине и быстро забегает внутрь, только чтобы купить молока и выбрать фрукты из ящиков, выставленных в тени у входа: мохнатые персики, сливы с пурпурно-белым налетом, арбузы, полосатые, как цирковые шатры. Но сегодня она почему-то решает взять чашечку свежего кофе из автомата и присесть с ней под виноградной лозой. Все время, что она здесь живет, на фасаде магазина красуется фреска: девушка-хиппи, похожая на Джоан Баэз[35], с короной из звезд на голове. Цвета, выжигаемые лос-анджелесским солнцем, неумолимо бледнеют. Но недавно владельцы ее обновили. Они планируют наживаться на их славе вечно. Глаза Джоан снова стали пронизывающе бирюзовыми, волосы снова превратились в струящийся черный водопад. А выше непоколебимо сияет голубое небо, не знающее дождя.
Она скучает по дождю.
Верн
Во всех уголках Лондона дождь – обычное дело. Непрерывным угрюмым потоком он обрушивается на мосты, статуи, парки, ржавеющие подъемные краны в доках, двадцать тысяч тесных улиц; пропитанную влагой зелень бексфордского парка и серые башни жилого комплекса Парк-Эстейт; смывает с тротуаров вчерашнюю блевотину, смешивая ее с размокшими бумажными свертками из-под рыбы с картошкой, застрявшими в водостоках; льет на поля для гольфа в Суонли и на авеню, названную в честь цветка, где стоит большой дом, купленный Верном перед вторым банкротством и откуда его теперь вышвыривают.
– Все забирай, – говорит Кэт, глядя, как он тащит по лестнице картонную коробку и чемодан. – Ничего не буду тебе отправлять.
– Да хер там! – отвечает Верн. – Тут вещи на эту неделю. Половина всего, что тут есть, – моя.
– Черта с два. И будь добр, при девочках следи за языком.
Салли и Бекки, четырех и шести лет, прячутся за ногами матери.
– Папочка скоро вернется.
Верн пытается приободрить девочек, но он никогда не был с ними близок, и теперь они жмутся к матери. Две коренастые малышки и одна коренастая женщина, как горошины из одного стручка. Женское царство, полноценное и без него.
– Нет, не вернется, – говорит Кэт. – Папочка сматывает удочки. Папочка! Да когда ты им был? Если бы не я, у нас бы даже чертовой крыши над головой не было! Ты влип, а разбиралась со всем я. Так что ничего твоего тут больше нет.
Это правда, именно Кэт, работавшая бухгалтером в «Албемарл Девелопментс», уговорила его записать дом на ее имя – просто на всякий случай, – только поэтому дом не изъяли в уплату долга, когда «Албемарл Девелопментс» всплыл брюхом кверху. Но он помнит и другие вещи. Сейчас нет смысла спорить, но он ничего не может с собой поделать.
– Ты была за идею с торговым центром так же, как и я!
– Но я даже не думала, что ты так с ним облажаешься.
– Нас похоронили гребаные проценты, ты это знаешь!
– Да мы бы справились, если бы прибыль росла. Но она не росла, и кто в этом виноват? Ты выбрал место. Ты выбрал арендаторов. Ты решил сэкономить на страховке. Ты!
Верн, зажатый между перилами, коробкой и чемоданом, чувствует, как его переполняет знакомая ярость. Кэт тыкает воздух у себя перед носом маленьким острым пальчиком, а лицо застыло в отвращении. Но в ее выражении есть что-то еще, какое-то удовлетворение, удовольствие от того, что она побеждает, пусть даже в споре о том, что разрушило их бизнес. Глядя на нее, он внезапно задумывается, не была ли эта жажда триумфа единственным, почему она вообще решила с ним сойтись. Вот Кэт ухмыляется ему в офисе агентства по недвижимости, где он впервые ее встретил. Вот Кэт в свадебном платье торжествует над своими сестрами. Вот Кэт в постели, резво скачет на нем, впившись в него нетерпеливым взглядом. Вот Кэт в родильном отделении, вручает ему спеленатую Бекки, словно своевременную оплату. Вот в фирме начинаются проблемы, и Кэт впадает в непреклонный пессимизм, в то время как он продолжает кормить себя сказками о том, что все еще может наладиться. Вот Кэт отстраняется, вот занимает оборону, вот нацепляет каменное лицо. Она же дочь букмекера. Он должен был понимать, что она точно сможет почувствовать, когда удача им изменит. На хер все.
– Раз так, – говорит он, – я ухожу.
– Отдай мне ключ от конторы. Где он?
– Не знаю.
Он лжет. Использует толику того гнева, что раздувает ему шею, чтобы протиснуться мимо нее, схватить первый попавшийся зонт и, оставив дверь открытой, протопать по дорожке прямиком в сырость.
Даже этой короткой дороги до
