своим фирменным галстуком гольф-клуба и мегафоном.
– Здравствуйте, миссис Майк! – приветствует он, хохотнув. – А Он дома?
– Поздно лег вчера, – механически отвечает Вэл. – Давайте я к нему постучусь. Чашечку чая, пока ждете?
– Было бы чудесно.
Она стучится в спальню и снова ставит чайник. Пока закипает вода, она слышит, как Майк за дверью приходит в себя. Броклхерст не знает, куда деться. Он приходит сюда погладить своих тигров, но понятия не имеет, как общаться с ней. Она его не выносит. Она не выносит той почтительности, с которой к нему относится Майк, словно он представляет собой что-то важное и внушительное, а не просто кучку зажиточных психов с барными шкафами, напичканными коллекциями касок и кинжалов. Она давно перестала воспринимать это всерьез, но когда Майк заговаривает об этом, в этом видится какая-то… привязанность; гордость за то, кто ты и откуда. Майк обычно не изменяет своей незамутненной ненависти к социальным работникам, юристам, инспекторам, учителям – напыщенным ублюдкам и богачам всех мастей, которые оскорбляли его своим существованием даже до того, как выяснилось, что они, ко всему прочему, еще и предатели расы. И среди всех напыщенных ублюдков, которым случалось попасться Майку на глаза, только мистер Броклхерст в итоге не захлебнулся кровью и выбитыми зубами. О чем Вэл иногда немного сожалеет.
– Какая восхитительная работа! – говорит он, глядя на гору сэндвичей. – Бог мой, как много вы для нас делаете, миссис Майк.
Делаете для нас. Можно подумать, она какая-нибудь домработница.
Она молча протягивает ему чай. Он делает глоток, хотя чай, должно быть, еще настолько горячий, что можно обжечься.
– Да, да… – говорит он. – Домашнее хозяйство, очаг. Вот к чему все сводится в конце концов.
– Разве? – спрашивает она.
Если он думает, что это место – уютный очаг, то он, похоже, слепой. Все вокруг истерто и затоптано непрерывным маршем огромных мужских ботинок. Затасканный диван на затасканном ковре напротив затасканного телевизора. Вечный запах пота. Больше похоже на казарму или мальчишеский клуб, но не дом.
– У вас есть дети, мистер Броклхерст?
Она знает, что нет.
– Увы, нет. Так и не посчастливилось встретить правильную женщину.
Ага, только ты и твоя коллекция Железных крестов.
По лицу мистера Броклхерста пробегает тень, словно он испугался, что допустил досадный промах.
– Мне было так жаль, когда Майк сказал, что у вас не может быть детей, – добавляет он, шаркнув ногами по полу. – Ужасно грустно. И такая потеря для нашей расы, с такими-то данными, как у него.
Ах, так вот что сказал Майк? Она не сомневалась, что он придумает что-нибудь в этом роде, но было бы неплохо как-то ее посвятить. На самом же деле правда была в том, что женская анатомия повергает Майка в крайне неустойчивое состояние. Он словно перестает быть собой – отнюдь не самое любимое его ощущение. Поэтому в тех редких случаях, когда между ними что-то происходит, в процесс обычно вовлечены его член и ее рот – какие уж тут дети. Вэл представляет, как объясняет все это мистеру Броклхерсту, и уголки ее губ слегка растягиваются в кислой ухмылке.
Он опасливо пятится. Обычная реакция. Может, Майк ее и не хочет, но она принадлежит ему, и ужас, который он внушает людям, создает вокруг нее зону отчуждения. Ее нельзя расстраивать, ее нельзя оскорблять. К ней нельзя притрагиваться.
К облегчению мистера Броклхерста открывается дверь спальни. До этого момента, доносящийся оттуда шум постепенно нарастал: звук поднимающегося с постели тела, полоскания горла, умывания в раковине; звук, с которым мокрая собака отряхивается от воды, шуршание полотенца, стук вешалок, с которых соскальзывает одежда. Бормотание. И вот Майк здесь, восставший из сна, в «левисах» и зеленой куртке, ухмыляется и позирует в дверном проеме на радость всем смотрящим. Он пару раз смаргивает, и это единственное, что выдает жуткую головную боль, которая мучает его. Торжество воли. В животе у Вэл все скручивается в привычный узел первобытного страха. Когда Майк встает, все часы словно выходят из строя и не возобновляют ход, пока день не закончится, а закончится он лишь тогда, когда Майк посчитает, что уже достаточно. Достаточно смеха. Достаточно насилия. Достаточно стычек. Достаточно преклонения перед его силой. Достаточно кровоподтеков и переломов. Весь день она будет спрашивать: «Уже достаточно? А теперь?»
Люди начинают прибывать и прибывать, и квартиру быстро наводняют, кажется, все скинхеды Бексфорда: весь костяк Британского движения и еще больше тех, кто следует стилю ради стиля, прибился к стае просто ради того, чтобы быть в стае. Насколько она может судить, для таких, как они, свастика и кидание зиг – просто шуточки, способы выводить людей из себя. Конечно, может статься, что стадное чувство трансформируется в преданность стае и они пополнят ряды армии Майка, но едва ли он станет брать кого-то из них в свои маленькие яростные ночные вылазки в поисках врагов, чтобы разобраться с ними по-настоящему. Такой привилегии они не удостоятся, поэтому вполне вероятно, что, повзрослев, многие из них вырастут из скинхедовских ботинок и станут похожи на своих отцов – будут качать головами и вспоминать за пинтой, что они вытворяли в свое время. Если уж на то пошло, даже самые идейные могут это перерасти. Удача, тюрьма и пара сломанных костей им в помощь. Перерасти могут даже Пики и Тафф – верные знаменосцы и главные поклонники Майка. У них еще есть время. Им обоим нет и двадцати. Когда-то она думала, что с годами Майк изменится. Что случится обычная метаморфоза из плохого парня в ответственного мужчину. Но Майк не позволит себе измениться. Или не сможет. Теперь она это понимает.
Когда количество скинхедов в этом тесном пространстве достигает определенной плотности, они начинают сталкиваться. На диване уже полно тел. Какой-то парень с кружкой чая усаживается на спинку, а затем соскальзывает на колени сидящих, точно рок-звезда на концерте: круглое лицо сияет, чай расплескивается в разные стороны, все размахивают локтями.
– Аккуратнее с подлокотниками, они отвалятся, – говорит Вэл, но никто, кроме Майка, ее не слышит.
– Эй, – грохочет он. – Слушайте, когда миссис говорит!
Он ослабляет давление на подлокотник, подняв здоровенный, безукоризненно зашнурованный темно-красный высокий ботинок и пнув под зад двух крайних седоков – шутливо, но не ласково. Оставшиеся разваливаются посвободнее, и Круглолицый, потеряв опору, делает полное сальто назад – чай взлетает в воздух, как перекрученный коричневый шарф, – и приземляется на пол, прямо на осколки разбившейся кружки. Получить меж ребер керамическим осколком должно быть больно – одна из особенностей стрижки наголо в том, что так мальчишеские выражения на мужеском лице иногда проступают отчетливее, – но парень быстро вскакивает
