Вслед за Оксфордом антропология проникла и в Кембридж и, опять-таки, «через черный ход» – А. Хэддон короткое время читал маленькую часть лекционного курса по физической антропологии накануне своей знаменитой экспедиции в Торресов пролив. В 1901 г., по ходатайству группы профессоров, среди которых был Фрэзер (он был профессором университета, но никогда не вел предметов «Антропология» или «Этнология», читая курсы по классической филологии) и археолог Уильям Риджуей, Хэддон был назначен лектором этнологии (lecturer – должность, приблизительно соответствующая ассистенту российских университетов) на четверть ставки. Еще через год он был избран членом (fellow) Крайст-колледжа Кембриджа и, наконец, смог оставить пост профессора Дублинского университета. Таким образом, антропология получила хоть и не высокий, но официальный статус в Кемб ридже. Этот статус еще более упрочился после того, как 31 член университетского Сената подписали обращение к руководству университета «Об изучении антропологии». Результатом стало учреждение «Отделения антропологических исследований» (Board of Anthropological Studies), предназначенного для преподавания «доисторической и исторической антропологии и этнологии (включая социологию и сравнительное религиоведение), физической антропологии и психологической антропологии»[460].
В 1908 г. «Отделение» получило право выдавать выпускникам дипломы по итогам защиты ими диссертаций, а Хэддон в 1909 г. был, наконец, зачислен на полную ставку преподавателя (reader) этнологии и до 1925 г. был единственным официальным университетским преподавателем по этому предмету в Великобритании[461]. В Кембриджском университете к этому времени появился еще один антрополог – У. Риверс, который после окончания медицинского факультета Лондонского университета в 1891 г. и двухлетней практики в области нейрохирургии и неврологии в Национальном госпитале был в 1893 г. зачислен преподавателем «физиологии органов чувств» этого университета. Здесь он создал первый в Великобритании курс лекций по экспериментальной психологии и в 1897 г. был назначен преподавателем по этому предмету, а социальную антропологию он преподавал факультативно всем, кто интересовался этим предметом.
Кембриджские антропологи создали особую школу, которая была действительно школой в узком и широком смыслах этого слова – здесь формировалась особая теоретическая традиция, здесь же обучали студентов методике и практике интенсивных полевых этнографических исследований. Подавляющее большинство антропологов, проводивших такие исследования до Первой мировой войны, о которых речь шла выше, были воспитаны этой школой.
Антропология вскоре нашла себе место и в Лондонском университете, в третьем элементе знаменитого британского университетского треугольника (Оксфорд – Кембридж – Лондон), а именно в одном из его структурных подразделений – в Лондонской школе политических и экономических наук (ЛШПЭН), основанной в 1895 г. Здесь в 1904 г. состоятельный предприниматель Мартин Уайт создал фонд, опираясь на который было учреждено три годовых лекционных курса для трех его друзей – Леонарда Хобхауза, Эдуарда Вестермарка и Альфреда Хэддона. Три года спустя, в значительной степени на средства этого фонда, был со здан социологический факультет, на котором эти ученые получили профессорские должности. Их лекционные курсы по наименованию были социологическими, но на самом деле их содержание отражало предмет социальной антропологии. Надо сказать, что социология этого времени, подобно антропологии, еще находилась в эмбриональном состоянии и в некоторых своих версиях ничем не отличалась от социальной антропологии (этнологии). Вестермарк до конца своей карьеры в 1930 г. совмещал профессорство в Лондоне (один семестр в год) с руководством кафедрами в финляндских университетах – в Гельсингфорсе и Або. В ЛШПЭН стараниями Хэддона и на ставку, которую он же ему уступил, в 1910 г. пришел Чарльз Селигмен, вначале лектором этнологии, а с 1913 – профессором на часть ставки.
Фрэзер также приложил руку к расширению организационных оснований социальной антропологии – в 1908 г. ему предложили почтить своим руководством вновь организованную кафедру социальной антропологии, кстати, первую в истории с таким названием, в Ливерпульском университете. Он дал согласие, но поставил условие – никаких лекций читать и экзаменов принимать он не будет. Эти условия были приняты, но он, тем не менее, через полгода кафедру оставил, а его руководство вошло в историю британской социальной антропологии, пожалуй, лишь его знаменитой инаугурационной речью, которую можно назвать одним из самых цитируемых программных документов этой науки[462].
Можно с уверенностью сказать, что путь социальной антропологии в британские университеты был трудным. Консервативная академическая среда крайне неохотно открывала университетские двери невесть откуда взявшейся «науке о дикарях», да еще и претендующей на открытие «всеобщих социальных законов». Некоторым антропологам этот барьер так и не удалось преодолеть, примером чему служит судьба участника кембриджской экспедиции, талантливого лингвиста Сиднея Рея, одного из основоположников океанийского языкознания. Он так и остался учителем арифметики в средней школе, хотя продолжал работать в области лингвистики, публикуя свои фундаментальные исследования. Другие участники этой экспедиции (Мак-Дугалл, Майерс) были вынуждены сменить специализацию или эмигрировать[463].
Весьма оригинальную интерпретацию трудностей в процессе становления социальной антропологии в качестве университет ской дисциплины дал Эдмунд Лич. Лич вообще – примечательная фигура в истории британской социальной антропологии, он всегда был своеобразным теоретическим диссидентом (чего стоит его приверженность теории К. Леви-Строса, поставившая его в изоляцию среди коллег), человеком независимых взглядов и откровенных суждений, доходящих до эпатажности. Он весьма скептически относился к «дисциплинарному мифу о славной Кембриджской школе» Хэддона и Риверса, обеспечившей антропологии прочное положение в университетах[464]. Он утверждал: «Наиболее примечательной чертой кембриджской антропологии этого периода (1898–1925. – А. Н.) было то, что Хэддон и Риверс не смогли основать чего бы то ни было вообще»[465]. В качестве аргумента он констатирует, что Хэддон, будучи уже много лет профессором в Дублине, едва-едва сумел для себя «выбить» четверть ставки ассистента в Кембридже, а Риверс так и не получил должности преподавателя антропологии. И это в то время, когда после университетской реформы конца XIX в. Кембриджский университет бурно развивался, создавая множество новых факультетов и кафедр[466]. Главной причиной такого положения дел, по Личу, было то, что основоположники антропологии были чужаками для «интеллектуальной аристократии» ведущих университетов Великобритании. Они были «выскочками», но отнюдь не «джентльменами» – Хэддон, с его социалистическими и антиимпериалистическими убеждениями (он демонстративно называл технических служащих университета «товарищами»), с его утопическими прожектами создания постоянной крупномасштабной, комплексной этнографической экспедиции со своим пароходом, штатом машинисток и курьеров и т. п.[467] или имперского этнологического бюро, предназначенного воспитывать в офицерах колониальной службы гуманизм с правом экзаменовать их по этнологии[468] и т. п., – не вписывался в университетскую традицию, хотя и был выпускником Кембриджа. То же можно сказать, как полагал Лич, и о Риверсе. Он подчеркивал его «чуждое происхождение» – сын заурядного врача и племянник скандально известного главы Антропологического общества Джеймса Ханта, не имеющий диплома ни Кембриджа, ни Оксфорда, не скрывающий своих социалистических взглядов. Личу представлялось не случайным, что Риверс не избирался членом Сент Джонс-колледжа в течение почти десяти лет его преподавательской деятельности, притом, что почти все принятые на преподавательские должности, автоматически избирались[469].
Лич считал, что ни Кембридж, ни Оксфорд не стали родным домом для антропологов в первой трети ХХ в. и не случайно именно ЛШПЭН была для них особенно привлекательной, ведь она создавалась людьми с ярко выраженной социалистической (в форме фабианства) ориентацией. В ней преподавали и учились выходцы из низших слоев среднего класса и, что было шокирующим моментом для рубежа XIX – ХХ вв., иностранцы и даже цветные[470]. ЛШПЭН стала пристанищем для российского подданного Э. Вестермарка, а позже для австрийского подданного Б. Малиновского и целой когорты выходцев из доминионов, колоний и стран Центральной Европы, Китая и др.
