же нелегкой жизнью, так же трудно пробивающийся своей тропой.
Наконец он поднял голову.
— Странно рассуждаешь, все просто у тебя.
— У меня просто, а ты непростой; на других кидаешься, себе ладу не дашь.
— Ладу-ладу. У тебя все лад. Нет, с институтом покончено. Вот и весь лад. Не они, я сам покончил. Не могу, не призван.
— Сгоряча говоришь. Остынешь — передумаешь.
— Думал уже. Передумалось. Мечталось широко размахнуться, чего-то достичь. И вижу как будто, как правильно надо, по-справедливому…
Тася уже не перебивала его, ей самой довелось немало передумать, перемучиться — пусть человек душу отведет, может, и повернет «до ладу».
По дороге Катюша заходила в магазины, останавливалась у афиш, разглядывала витрины, старалась рассеяться, забыть о неприятной встрече.
— Совестливый… Разве это — хотя бы только это — не заслуживает сочувствия? Не такое уж пустячное достоинство в наш железобетонный век.
Думала о себе: может ли она, вот такая, как есть, сегодняшняя, со своими развинченными нервочками, душевной неустойчивостью, сомнениями, стать учителем, волевым вожаком, способным повести за собой, покорить юные сердца? Или так и останется школьной служащей, добросовестно «сполняющей», добросовестно отбывающей часы?
Чистота, чистоплотность, чистоплюйство…
Теперь все казалось иным — поведение Сергея, слова, брошенные ей в лицо, и, несмотря на взбалмошность и фиглярство парня, готова была признать его правоту.
У самого дома замедлила шаг, потом, не зная еще, на что решится, что скажет Сергею, вернулась в погребок.
Сергея не было.
Хорошо, что так получилось: случай избавил ее от неловкости, неприятного разговора. Что ей до этого балахманного парня? Христа ради юродивого, как говорили в старину.
— Катерина Михайловна!
Катюша вздрогнула от неожиданности.
— Катерина Михайловна! — заглядывала ей в лицо Марина Боса. — Гуляете?
— Денек погожий, — не сразу откликнулась учительница.
— Разрешите, я с вами?
— Конечно, девочка!
Сперва шли молча; Катюше трудно было погасить нахлынувшее раздумье, вернуться к сегодняшнему дню, принять сан Катерины Михайловны. А Марина не решалась заговорить.
— Катерина Михайловна, — обратилась, наконец, она к учительнице, — я хотела поблагодарить вас!
— За что, девочка?
— Ну, я не умею так вдруг объяснить… Но теперь у нас все хорошо дома.
— Мне очень приятно, Мариночка. Но при чем тут я?
— Вы мне помогли. Очень помогли. Очень…
Потом вдруг:
— Ну, до свиданья, Катерина Михайловна. Меня Олежка ждет. Мы с ним в картинную галерею. Там новые картины из запасника.
— Счастливо, девочка. Наш класс не забывайте. Нас всех интересуют запасники.
— Непременно, Катерина Михайловна. Обещаю вам.
— Осмотрите все внимательно. Будете нашими проводниками.
— Непременно, Катерина Михайловна. Я побежала.
Катерина Михайловна снисходительно глянула на ученицу — признательность девочки растрогала ее. В своем поступке Катюша не усматривала ничего у ч и т е л ь с к о г о, так — проявление слабости, безотчетное душевное движение сердобольной женщины.
Но вот музей! Катерину Михайловну порадовало, что она удачно подхватила ученический почин, удачно повернула личное на общественное. Это уж несомненно — учительское мероприятие.
Марина вернулась.
— Я еще хотела сказать: не обижайтесь на наш класс за то, что шумим и вообще. Ребята уважают вас. Это точно. А шумим просто так — город большой, все шумят — и мы шумим.
«…Уважают? За что? За какие похвальные дела? Может, ни за что, т а к п р о с т о, по выражению Марины. Так просто шумят; так просто уважают; так просто изводят педагога. Все «так просто».
…Бывает — впервые входит в класс новый педагог, и класс принимает его с первого часа. Почему? Не было еще поступков, взаимоотношений с классом и вот — приняли. Тот самый класс, который числился невозможным, который давал концерты, не принимал. Почему?
Только бы не угодничество, не заискивание перед классом!
Вспомнить, как жили мы? Как и почему принимали? Это ведь совсем еще недавно. И очень давно — они другие, они новые. У них все свое…»
На углу стайка ребят: только-только распили «Жигулевское», добавили «Рижским», осоловелый взгляд блуждает, цепляясь за все и ни на чем не останавливаясь. Что это — распущенность? Или снова: «так просто…»
Помнится, Анатолий сказал: «В основном сталкиваемся с двумя причинами нарушений…» — у него всегда в основном две причины — «Во-первых — от недостатка. И во-вторых — с жиру…»
Ad libitum
Рабочий день закончился, Анатолий вошел в кабинет шефа без папки и доклада, а всего лишь с обычными внеслужебными раздумьями.
— Разрешите?
Саранцев приблизился к столу, положил на стол сложенный вдвое лист полуватмана:
— Взгляните, Богдан Игнатьевич, на это изображение. Неправда ли, характерный набросок?
— Вы что, художеством занялись? — скептически разглядывал рисунок Богдан Игнатьевич.
— Да нет, что вы. Не имею склонности. Автор — молодой художник. Прикладник. Некто Виктор Ковальчик.
— К чему же он прикладывается?
— Выпускник техникума зеленых насаждений. Работает не по специальности. То есть не по зеленым насаждениям. Более подробными сведениями не располагаю.
— Это что же — реализм? — внимательно присмотрелся к наброску Богдан Игнатьевич.
— Не берусь судить. Могу только засвидетельствовать — коренным образом отличается от того, что я наблюдал в реальности. На ипподроме. С помощью призматического бинокля. Но вместе с тем…
— Тогда зачем это нам? Мы люди реалистического направления.
— …но вместе с тем тревожит меня этот портрет, и с каждым часом все более.
— Вот как! — Богдан Игнатьевич придвинул к себе листок полуватмана, продолжал придирчиво разглядывать портрет. — Привлекаете автора?
— Нет, за что же?
— Вызвали свидетелем?
— Я бы сказал иначе, я бы сказал: свидетельствует.
— Свидетельствует? Да, пожалуй, это точнее. — Богдан Игнатьевич встал из-за стола, не переставая поглядывать на рисунок. Знаете — любопытно!
В темнеющем квадрате окна, похожем на экран, — вечерний, готовящийся к празднику город, расцвеченный огнями.
— А не кажется ли вам, что он, этот ваш художник зеленых насаждений, упрекает нас… — Богдан Игнатьевич подошел к Саранцеву. — Нет, нет — не наше ведомство, а всех нас. И самого себя… — он вернулся к столу, взял листок, пристально вглядывался в едва намеченные черты. — Да, разумеется, и самого себя. В чем-то упрекает. А впрочем, нет… Пожалуй, вы правы: свидетельствует. Свидетельствует о появлении… Кто же появился и зачем? Какое влечет за собой действие? Помнится, сказано в классической литературе: ходит-бродит. Усвоил нашу фразеологию, форму общежития, проникает всюду, попирая законы и все самое святое, что у нас есть, и над нами же потешается, почитая свой скотский закон превыше всего.
Богдан Игнатьевич отложил рисунок.
— Итак, некий Икс. Православным именем называть его не хочется. Личность, не желающая принимать никаких законов добра, не признающая ничего, кроме собственных вожделений. Безличная личность, однако с превеликой претензией. Вот о чем свидетельствует ваш зеленый художник.
— Как же прикажете быть в данном конкретном случае?
— А это уж вы доло́жите нам. Подготовите все дело — послушаем.
Час общечеловеческих размышлений истек. Саранцев был свободен.
Богдан Игнатьевич бросил вдогонку:
— Да,
