Суббота. Чиновник идёт по Невскому проспекту от Полицейского к Аничкину мосту и рассуждает сам с собою.
Вот в Петербурге и солнце. Надо отдать справедливость петербургскому климату: он с характером и любит более всего озадачивать почтеннейшую публику. Летом, когда все ждут солнца и тепла, он наряжается в тёмную мантию, подбитую холодным ветром и дождевыми тучами, и величественно раскидывает её над всею столицей. Несчастные жители, желающие пофрантить новыми летними нарядами, никак не могут понять, отчего так долго висит над их головами какое-то мглистое, серо-тёмное покрывало, из которого каждый день сочится мелкий, убористый и проёмистый дождь, наводящий уныние, как скучная статья, напечатанная мельчайшим и сжатым шрифтом; они, обученные разным наукам, очень хорошо знают, что по календарю на дворе должно стоять лето, и ждут лета с постоянством и терпением, составляющими отличительную черту их характера. Но петербургский климат, как уже выше сказано, себе на уме: он тоже воспитан в законе терпения и не снимает с себя осеннего наряда. Жители ждут неделю, другую, третью, месяц, два, наконец, выезжают на дачи, нарочно не топят, нарочно ходят в летних костюмах, едят мороженое, всё это делают нарочно для того, чтоб показать, что они не замечают штук климата, не переставая, однако ж, втайне ждать «лучших дней», посматривать на горизонт, томиться, гадать… а он всё-таки не даёт и признаков лета! Вот уж на дворе и сентябрь месяц, пора расстаться с природой, т. е. с дачами, пора в город, пора к занятиям и развлечениям комнатным. «Баста! Верно и в нынешний год не будет лета. Так и быть, насладимся в будущее. А теперь — приготовимся к осени! Уж если лето было так пасмурно и дождливо, что ж будет осень?» И все воображают себе в приманчивой перспективе слякоть, холод, грязь и тот винегрет, который с особенным искусством приготовляется в Петербурге из дождя и снега, тумана, крупы, изморози и иных-других материалов, совершенно необъяснимых уму смертного. Но ничего не бывало: климат опять отпускает штуку. Он даёт небольшое тепло и выводит на небо солнце… Петербург в изумлении: скорее одевается, наряжается, летит на Невский, ловко соскакивает с экипажа на тротуар и, натягивая жёлтую перчатку, стремится от Аничкина до Полицейского и обратно, неся на себе все убеждения собственного достоинства… «Bonjour! Quel beau temps».[66] — «Прекрасное: надо пользоваться». — «О, да! Это, верно, не надолго». — Но назавтра — опять солнце и тепло; так стоит целая неделя. Все удивляются, чиновники говорят, кладя за ухо перо: «Хорошо бы прогуляться»; журналисты, обрадовавшись находке, воспевают погоду; дворники отдыхают; но все вместе и каждый порознь думают про себя: «Оно-то теперь хорошо: зато что будет дальше! Ох, ох, ох… А уж приударит на славу: по всему видно». И опять ожидания обмануты! Кто купил себе новый зонтик, или резиновые калоши, или непромокаемый плащ, те начинают уж опасаться за издержку капитала, брошенного на полгода без процентов… На дворе каждый день сухо, на дворе тепло, на дворе светло, «как в сердце женщины», мог бы я прибавить, если б не было уже достоверно известно, что там «темно». «Что это значит? Вот ноябрь. Начались морозы — зима; следовательно, осени не будет?» — спрашивает один молодой человек с пожилой наружностью у другого, которого наружность неизвестного возраста. «Не знаю, mon cher![67] А, может быть, отложили до зимы…»
— Quelle idee!..[68]
Таков-то петербургский климат!
Что до меня лично, я потому только не люблю осенью солнца, что оно пробуждает в душе совершенно неуместные и несвоевременные стремления —
в оный таинственный свет[69]
и, кроме того, рождает какую-то тень укоризны и раскаяния… «Как! — думаешь себе, — вот взошло великолепное солнце; природа пробудилась от летаргического сна; она ликует; надо бы по чувству долга человека идти в поле и праздновать там сей радостный праздник; по крайней мере, надо бы идти хоть на Невский: а ты куда идёшь? А? Куда ты идёшь?.. Ты идёшь заключиться в душные четыре стены, между мёртвых хартий и вековой пыли, ты идёшь в архив!..» и пр. и пр. Или ещё и такие мысли приходят в голову: «Вот взошла бледноликая луна; ночь тиха, и природа дремлет в величественном покое… Успокойся и ты, человек, дитя природы… Но увы… Вместо успокоения, вместо сна, к чему ты стремишься, человек?! Куда ты направляешь поспешные шаги свои?.. Туда, где в душной комнате расставлены зелёные столики, зажжены свечи, разложены мелки… Не звёзды бледно мерцают в очах твоих: тебе мерещатся взятки, висты, консоляции…
О, человек, человек!»
Да, право, такие всегда рождаются у меня печальные мысли, когда я в своё время увижу на небе солнце… То ли дело, как ещё с ночи зарядит на дворе этакое — какое-то такое: и дождь, и снег, и ветер: любо! Проснёшься и, взглянув в тусклое окно, думаешь сам себе: нынче на дворе прегадкая погода, то есть такая гадкая, что, кроме преферанса, ничем нельзя и заняться… Нельзя! Ну, чем вы можете убить тоску такой погоды?.. А в преферанс, должно быть, хорошо…
Да; преферанс как нарочно создан для такой погоды… Уж не заняться ли им с утра… В самом деле, куда деть время!.. Кто в этакую погоду станет выходить в архив?.. Не пойду… нет, лучше я отправлюсь к Петру Тихоновичу: он же, кстати, живёт с братом: вот и партия.
(Приходит домой, надевает халат, закуривает трубку и ложится на кровать.)
Сцена II
Чиновник и потом таинственный голос.
Чиновник (потягиваясь). А когда на небе солнце, совсем не то… Вот и сегодня у меня такие мысли, такие мысли… всё преферанс да преферанс, думаю я… Как будто нельзя ничем дельным заняться? Стыд! Срам!.. Недаром и в книгах смеются, и комедию сочинили.[70] Правда, приятно, но я совершенно согласен с учёными: для души ничего нет… Не буду-ка я играть в преферанс! Не буду!.. Оно и денег больше останется, и времени, — ну и то и другое… Прощай, преферанс! Прощай навсегда… Знаешь ли? Мне даже хочется сочинить на тебя стихи.
П. А. Федотов «Пятница — опасный день (Федотов, раздираемый страстями)». 1843 г. 23,7 × 19,1 см. Государственный Русский музей, СПб.
Таинственный голос. Как, на меня… стихи? И, конечно, похвальные?
Чиновник. Увы! Нет! Таков уже человек, что если он пишет стихи, то непременно напишет их и на дядю, и на тёщу, и на приятеля… Я уж на всех написал, и теперь…
Таинственный голос. Но на меня?.. Подумал ли ты, на кого поднялось дерзкое перо твоё, подумал ли ты?.. На меня?..
Чиновник. Да, на тебя.
Таинственный голос (грозно). Замолчи, дерзновенный! Подумал ли ты, что говоришь?.. Против кого вооружаешься ты? Что бы ты был без меня и был ли бы ты без меня?.. Не я ли тысячу раз выручал тебя в тяжёлые минуты?.. Не ко мне ли бежал ты, когда нападала на тебя чёрная немочь и был ты чернее тучи, и уже ясно становилось тебе, что нечего делать… Не ко мне ли бежал ты, как сын, припадающий в скорбный час на тёплую грудь матери, и не всегда ли спасал я тебя?.. Не я ли учил тебя переносить терпеливо удары судьбы, быть смиренным в счастии, спокойным в несчастии, брать взятки хладнокровно, осторожно и ни на минуту не забывать, что скоротечно и несчастие и счастье, что рушатся города, тонут пароходы и корабли, изменяет любовь, обманывает слава, улетает как призрак радость, — и остаются одни только ремизы, холодные и неумолимые, как судьба, — остаются вечными пятнами упрёка на кармане и душе, ночью, подобно бледным и страшным привидениям, приходят будить человека из сладкого сна, вырывают его из объятий любимой матери, нежной супруги, достойных друзей, подливают отравы в его утренний кофе, в семейное счастье, в обязанности служебной деятельности?.. И ты вооружаешься против меня, ты, человек благоразумный!.. Отрекись, отрекись от дерзостных слов твоих или на главу твою, подобно льдистым лавинам, стремящимся с высоты гор, низвергнутся бедствия, какие только есть во власти моей!.. Огненным дождём ослеплённые, в ужасе закроются очи твои, туман помрачит слабый рассудок твой, и от края до края, в безумном смятении, испишешь ты весь зелёный стол цифрами собственного своего приговора… и не стереть тебе их, не стереть до конца дней твоих… Жена не узнает тебя, когда ты вернёшься домой, собственные дети отвернутся от своего отца, самый пёс твой, который, бывало, встречал тебя радостным виляньем хвоста, завоет при входе твоём, как будто чуя покойника!.. Отруби, отруби скорей нечистивую руку свою, посягнувшую на дело позорное, ты — мой сын, мой единственный сын, потому что я не уступлю тебя никакому другому делу (да благо и нет его у тебя!). С помощью одной, которая останется у тебя, руки ты ещё можешь сдавать карты, брать взятки, записывать ремизы… но когда отречёшься от меня позорно и неблагодарно — что будешь делать ты? Страшная, страшная участь ожидает тебя!..
