В этом могильном отделении живёт некто Борис Борисович Хрюкченко, который бережёт тут дивное сокровище — молодую жену.
Борис Борисович гадок, как смертный грех: голова его покрыта густыми рыжевато-серыми волосами, правый глаз заплыл огромным перламутровым бельмом, а в создании его физиономии природа не принимала, по-видимому, никакого участия, а как будто самый неискусный портной стачал её из различных кусков. Жена его, напротив, говорят, красавица.
От этого-то демон ревности гложет этого человека никак уже лет шесть.
Хрюкченко служит в одном присутственном месте. И часто вот что случается: сидит он в присутствии, занимается делами, — вдруг бог знает что придёт ему в голову… он бросит дела, вскочит как сумасшедший и, бледный, расстроенный, иногда без шапки, бежит домой посмотреть, что делает жена.
Наконец, если кому из моих читателей случится быть в том городе, где живёт Хрюкченко, тот непременно встретит там мужчину, который гуляет иногда под руку с дамой, постоянно закрытой частой вуалью, как чадрой, и который делает преужасные гримасы каждому, чей взор устремляется на этот таинственный покров. Кому удастся встретить такого человека, тот узнает и городок, в котором живёт Хрюкченко, и самого Хрюкченко. Одним словом, он воспитывает жену, как одалиску, и немногие могут похвалиться, что видели её когда-нибудь.
Единственная цепь, которой эта бедная затворница прикреплена к остальному человечеству, есть преферанс.
Всякий четверг собирается к Хрюкченко несколько человек избранных знакомых — и только в это время мрачное жилище ещё оживляется немного.
Чудное дело! Преферанс имеет на эту чёрствую душу точно такое же влияние, как музыка на морских свинок: за преферансом буря ревности утихает в груди его; душа его, так сказать, растворяется; к людям рождается сладкая доверительность. Жена его пользуется в это время совершенной свободой, до такой степени, что каждый четверг она разыгрывает дуэт из итальянцев с одним Иваном Спиридоновичем, который постоянно является к ним в этот вечер.
Точно какая-нибудь пелена набросится на глаза ревнивца!.. Точно рука какого-нибудь чародея прикуёт его к ломберному столу!..
П. А. Федотов «Капиталисты» 1848–1849 гг. 30,9 × 21,3 см.
В нижней части рисунка подпись:
1 — Да пошли же за свечою.
2 — Да пошли ты… ты в выигрыше.
1 — Пошли ты, я тебе сотру 50 000.
Государственный Русский музей, СПб.
Но вот сегодня четверг: пойдемте со мной в квартиру Хрюкченко! Надеюсь, это для всякого интересно?
Преферанс у Хрюкченко в полном разгаре, играют на двух столах. Но стоит только бросить взгляд на гостей его, чтобы увидеть, до какой степени он осторожен в выборе знакомства: гости Хрюкченко все поголовно годятся в герои любой Хогартовской карикатуры. За одним столом образовался настоящий зверинец: тут сидит какой-то степной помещик, до такой степени похожий на медведя, что ему не достаёт только цепи, продетой сквозь губу: он толст, широкоплеч и сутул; суставы его пальцев поросли густыми волосами, из-под нависших бровей светится свирепый взгляд.
Другой гость — со своими маленькими круглыми глазами, с огромным носом, на самом кончике которого сидит длинная бородавка с закорючкой, и со своим отвислым подбородком — чрезвычайно похож на обыкновенного русского индюка. Третий смахивает на петуха голландского: это презлой и призадорный старичишко; брови его вздёрнуты до половины лба; верхняя губа необыкновенно длинна; над ней острый вздёрнутый нос похож на коромысло.
Злое, круглое, кошачье лицо дамы дополняет этот зверинец.
Сам Хрюкченко сидит за другим столом. С ним играет доктор-немец и какая-то дама средних лет.
В зале за фортепиано сидит молодая хозяйка и поёт с Иваном Спиридоновичем дуэт из Лючии.
Преферанс длился уже более часа обычным порядком. Как и всегда, на несколько минут наставала тишина; изредка отрывистый спор, как порыв ветра, мчался по комнате; иногда дама, похожая на кошку, кашляла и чихала, отмахивая от себя сигарный дым, который индюк неосторожно пускал ей под нос.
Хрюкченко был в самом весёлом расположении духа. Ему было так хорошо в своём кресле, как в знойный день в прохладной купальне. В этот вечер ему везло, и он рассыпался в присказках и прибаутках, на которые был неистощим за преферансом.
— Ну-ка, батюшка, Иван Крестьянович, — говорит Хрюкченко, обращаясь к доктору, — чем-то вы нас порадуете?.. Что, привалило, злодей!.. Ну, ну… говори скорей — не томи…
— Шерв! — флегматично проговорил немец.
— Так и знал… — отвечает Хрюкченко. — Всё у него, у злодея, — и тузы, и короли… да не храбрись, почтеннейший, говорят — туз бывает пуст. Или повистовать?.. Эх, ешь волк Савраску — подавись хомутом — поплетусь!
Между тем как Хрюкченко забавлял гостей вышеописанными прибаутками, в зале происходило следующее: дуэт из Лючии давно уже кончился; фортепиано молчало; пятилетний сын Хрюкченко, надевший на себя фуражку Ивана Спиридоновича, шумел и резвился по комнате.
Дети вообще любят наряжаться в чужое платье.
Иван Спиридонович и г-жа Хрюкченко сидели возле фортепиано в сладком бездействии.
Г-жа Хрюкченко в самом деле не дурна. У неё очень хорошенькая талия, маленькие пухленькие ручки, свежее живое личико и глазки, такие быстрые, такие насмешливые, что в состоянии растопить чьё бы то ни было сердце.
Г-жа Хрюкченко вздыхает и по временам томно взглядывает на своего соседа, который впился в неё нежным, огненным, замирающим взором и дрожит от полноты чувств.
— Ах!.. — произнесла наконец Хрюкченко томным голосом, поднявши глаза к небу.
— Да-с!.. — отвечал Иван Спиридонович, вздохнув во всю грудь.
— Гогоша, перестань шалить, — продолжала Хрюкченко, заметив, что сын её затевает что-то над Иваном Спиридоновичем.
— Пусть его шалит, Вера Андреевна, — отвечал последней с нежностью, — он такой душка…
— Но смотрите, он накладёт вам в карман всякой всячины.
— Ничего, Вера Андреевна, пусть его забавляется… поди сюда, душенька… поцелуй меня… экий милашка… весь в мамашу.
Г-жа Хрюкченко покраснела и улыбнулась.
Гогоша в самом деле успел привязать что-то к пуговице Ивана Спиридоновича сзади его сюртука так ловко, что страстный обожатель и не заметил этого.
— Тс… что это?.. Ваш муж… — заметил Иван Спиридонович.
— И… не беспокойтесь, мой муж теперь ничего не слышит… Его из-за преферанса канатами не вытянешь… Слышите, в каком он восторге?..
В самом деле, в эту минуту голос Хрюкченко господствовал в гостиной.
— Ого-го! — кричал он. — Вот привалило, так привалило! Нуте-ка, что скажете, батюшка, Иван Крестьянович?
Хрюкченко был в восторге: к нему пришло девять в червях.
— Пошёл! — отвечал немец со своей обычной флегмой.
— А, теперь-то я вас урезоню, — возразил Хрюкченко, изо всех сил хлопая картами по столу. — А-та-та-та, а-та-та-та…
Иван Крестьянович шёл к явной гибели. Вдруг смертная бледность покрыла лицо Хрюкченко, поток весёлости его прервался; единственный глаз запрыгал и засветился, как у шакала; губы скривились; он сделал ренонс и растерял игру. Ревнивое ухо его услыхало, что в зале раздался поцелуй… поцелуй звонкий, сочный, неосторожный, который сквозь говор гостей, сквозь шелест карт и прибаутки Хрюкченко резко пронёсся по комнате.
Первое движение Хрюкченко было ужасно. Растерзанный двумя злейшими демонами — ревностью и тем, что потерял девять в червях, — он готовился одним прыжком перескочить в залу, но через мгновение переменил план и, как тигр, ступая тихо и осторожно, начал красться к дверям.
Беда грозила г-же Хрюкченко, если бы муж застал её в том положении и за тем сентиментальным разговором, который мы описали; но судьба бережёт своих любимцев… В ту минуту, когда Борис Борисович был в трёх шагах от места преступления, в зверинце раздался такой ужасный крик, что, кажется, потряслись стены дома, и Иван Спиридонович с Верой Андреевной, испуганные, явились в дверях гостиной.
Шум этот произошёл от следующего обстоятельства: степной помещик заспорил о чём-то с голландским петухом и схватил его неосторожно за руку, не знавши, что у него на ней фонтанель,[79] — петух закричал не своим голосом; степной помещик перепугался, сконфузился, хотел поправиться и столкнул нечаянно со стола стакан чая, который весь вылился на колени барыне, похожей на кошку. Эта завизжала в свою очередь так громко, что совершенно изменила течение дел в доме Хрюкченко.
Когда суматоха немножко успокоилась, Борис Борисович отозвал жену свою в сторону и сказал:
— Что это, сударыня, что здесь за поцелуи?..
