Было восемь часов вечера. Погода была прескверная: снег падал клочьями; резкий ветер злобно бегал по улицам, взвивая столбы снежной пыли.
В это тяжёлое время некто Иван Фомич Огурчиков, в ермолке и татарском халате, сидел на диване за круглым столом. Против него сидела в кресле супруга его Анна Васильевна.
Иван Фомич зевал и вертел по столу свою серебряную табакерку, которая имела на дне маленькую выпуклость, да по временам приподнимал ермолку и почёсывал тихонько свою лысину, которая у него всегда немножко зудела, если он снимал парик и надевал что-нибудь другое.
Анна Васильевна вязала чулок.
— Экая скука какая! — проговорил Иван Фомич, зевнув до ушей.
А так как говорят, что зевота прилипчива, то и Анна Васильевна зевнула в свою очередь, потянувшись лениво.
— Ведь вот, как нужно, так никто не придёт, — продолжал Иван Фомич, — а куда бы хорошо было перекинуть теперь пулечку-другую в преферанчик…
Потому ли, что Иван Фомич был особенно счастлив, или потому, что нынче ни одно желание не сбывается так скоро, как желание поиграть в преферанс, только в эту минуту кто-то сильно позвонил в колокольчик.
— Ура! — закричал Иван Фомич, между тем как Анна Васильевна подбежала к зеркалу и торопилась поправить свой туалет.
Через минуту в гостиную вошёл молодой человек, прилично одетый, в причёске a la moujik, с коричневой родинкой на щеке.
— Фома Лукич! Отец и благодетель! Вот кстати-то пожаловал, — вскричал хозяин, поспешая навстречу своему гостю и от души пожимая ему руку.
— Очень рад, если попал к вам вовремя, — отвечал Фома Лукич.
— Да как же, братец, не вовремя-то?.. Мы вот сидели с женой да лапу от скуки сосали… жена зевала, а я нюхал табак… вот сейчас только поминали, что никто нейдёт, хоть бы пулечки две-три в преферанс перекинули… вот-вот сейчас только… а вы точно как подслушали… садитесь-ка, батюшка… вот сюда… чайку не прикажете ли?
— Благодарю, сейчас пил.
— А эдак с пуншиком? А? Оно, того, не дурно с холоду-то.
Иван Фомич был в самом деле от души рад нежданному гостю. На лице Анны Васильевны также написано было удовольствие, когда она, окончивши некоторые хлопоты, сопряжённые с появлением гостя, явилась в гостиную и села на прежнем месте за прежнюю работу.
— А что, не сразиться ли? — сказал Иван Фомич, обращаясь к своему гостю. — Что терять драгоценное время?..
Фома Лукич изъявил согласие.
Огурчиков бросился к ломберному столу и начал приготовлять всё необходимое для преферанса.
— А вы-таки сражаетесь иногда? — спросил Фома Лукич.
— Как же! — отвечал Иван Фомич, и в этом «как же», произнесённом мягким и нежным дискантом, отразились и радость, и надежда на выигрыш, и какая-то глубокая, отеческая любовь к преферансу.
Через пять минут наши герои уже деятельно сражались. Но к чести их надобно сказать, что три первые пульки сыграны тихо, дружно, без особенных происшествий, исключая то, что Иван Фомич два раза подмигнул Анне Васильевне и что Анна Васильевна толкнула ногой своего мужа.
— Не довольно ли? — сказал Фома Лукич, вынимая свой кошелёк.
— Помилуйте, — возразил Иван Фомич, — вечер ещё только начинается, если кончать с этих пор, так, по-моему, уж лучше бы совсем не садиться.
Несмотря на различные манёвры и особенного рода телеграф, устроенный между мужем и женой, Фома Лукич играл чрезвычайно счастливо.
— Ну вот, я сделал вам удовольствие, — сказал он, окончивши четвёртую пульку и вставая из-за стола.
— Нет, мой почтеннейший, — возразил Иван Фомич, — четыре сыграл, а уж пятую надобно!
— Не могу, Иван Фомич, я больше трёх никогда не играю, а уж это только для вас сыграл четвёртую. Посмотрите, уж скоро час… эдак мы до утра проиграем…
— Да куда ж вам торопиться-то, почтеннейший? Ну что за важность, что час, — домой никогда не опоздаешь… — Ну-тка, поневольтесь!
Анна Васильевна присоединила свои просьбы, и бедный Фома Лукич скрепя сердце согласился на пятую пульку.
— Позвольте-ка мне на счастливое-то местечко, — сказал Иван Фомич, пощёлкивая пиковым тузом и усаживаясь на место Фомы Лукича. Но счастье, видимо, благоприятствовало сему последнему: напрасно Иван Фомич менял карты и писал свои ремизы римскими цифрами; напрасно Анна Васильевна перевёртывала свой стул и для счастья сажала кошку на колени — Фома Лукич выиграл и пятую пульку.
— Ну уж теперь довольно, — сказал он, обтирая пот с лица, — я решительно замотался.
— Я не знаю, замотался ты или нет, только без закуски я тебя не пущу; а пока будут её приготовлять, мы успеем сыграть ещё пульку.
— Нет, ради Создателя, пощадите, — воскликнул отчаянным голосом Фома Лукич, — ей-богу, не могу, у меня ужасно разболелась голова.
— Ну, будь же друг, ещё хоть пулечку!
— Ради бога!
— Но ведь не отпущу же я без ужина. Мы, брат, не немцы, а русские, от нас голодным не уходят…
— Вы знаете, я никогда не ужинаю… пожалуйста!.. Право я нездоров… Ужасно как болит голова…
— Ну, дорогой мой Фома Лукич… ради бога… хоть на двадцать одну! Да будь друг, не откажи, если меня любишь, — продолжал упрашивать Иван Фомич и бросился обнимать и целовать своего пленника.
Фома Лукич был человек самого мягкого характера. Не в состоянии будучи противиться таким убеждениям, он бросил свою фуражку, которую уже держал в руке, и машинально опустился на стул.
Как нарочно, эта шестая пулька длилась очень долго. В глазах Фомы Лукича рябило, со лба капал холодный пот, височные артерии так и прыгали, в ушах шумело. Он готов был уступить весь свой выигрыш, готов был отдать всё, что заключалось в его кошельке, лишь бы быть дома. Бледный, с всклокоченными волосами, с глазами, налитыми кровью, он машинально бросал карты.
Между тем подали закуску. Иван Фомич уверил своего гостя, что он освежится, если выпьет рюмку водки.
Это ещё больше усилило волнение и боль головы, и когда бесконечная пулька кончилась, то Фома Лукич был в каком-то лихорадочном бреду.
— А ну, ещё пулечку… последнюю!.. — сказал Иван Фомич.
Бессмысленно посмотрел Фома Лукич на своего мучителя и безумно качнул головой в знак согласия.
Страшно было смотреть на вольного мученика! По лицу его выступили красные пятна, губы засохли, глаза блуждали, как у сумасшедшего. Ещё в продолжении получаса он сидел и как автомат действовал руками; вдруг всё закружилось вокруг него, в глазах потемнело, лицо покрыла смертельная бледность; он заскрипел зубами и со стоном упал на спинку стула.
Иван Фомич испугался не на шутку. Поднялась суматоха. Бросились на помощь к несчастному гостю и, между тем как призванная служанка прыскала на него холодной водой, а сам хозяин тёр ему виски одеколоном и давал нюхать нашатырный спирт, Анна Васильевна ловко и проворно счистила у Фомы Лукича половину записанных на неё ремизов и столько же приписала на него.
Наконец несчастный пришёл в себя.
Несмотря на то что он был в большом выигрыше, его заставили посмотреть запись, на которой значилось, что он выиграл только два двугривенных…
Но Фоме Лукичу было не до того; не помня сам себя, шатаясь как пьяный, он схватил свою фуражку и бросился из комнаты.
В зале, возле самых дверей в переднюю, была брошена на стул кацавейка Анны Васильевны. Не понимая, что он делает, и думая, что это его пальто, Фома Лукич набросил её кое-как себе на плечи и бросился домой.
— Фома Лукич!.. Сумасшедший!.. Воротись!.. — кричал Иван Фомич. — Ты надел женину кацавейку!.. Вот твоё пальто!..
Но Фома Лукич не чувствовал, не понимал и не слыхал ничего.
Было три часа ночи. Падая и спотыкаясь, бежал он как сумасшедший по улицам, и, когда в одном месте будочник крикнул обычное: кто идёт?! — Фома Лукич, всё ёще находясь под влиянием своего страшного расстройства, отвечал: пас!
Картина III изображающая, как посредством преферанса люди превращаются в колпаки
В одном губернском городке, название которого я утаю по некоторым причинам, в одной из самых тихих и скромных улиц есть двухэтажный каменный дом, похожий — не удивляйтесь, любезные читатели, необыкновенному сравнению, которое вы здесь встретите, — похожий на человека, у которого одна половина тела поражена параличом, потому что правая сторона этого дома чрезвычайно оживлена, между тем как левая постоянно погружена в мёртвое молчание.
В правой с утра до вечера раздаётся шум, и говор, и задушевный хохот; в окнах этой половины беспрестанно мелькают свежие, румяные головки, и до слуха проходящих доносится то звук беглой вариации, то отрывок арии, спетый звонким контральто; между тем как в левой жизнь ничем не проявляется. Ворота заперты на замок; окна закрыты непроницаемыми шторами; стоит только набросать соломы на мостовую — и вы подумаете, что тут лежит кто-нибудь больной при смерти.
