Тучная женщина в белом балахоне. На волосах ее лежит тюрбан, украшенный страусовым пером. На груди – ожерелье в три ряда. Женщина выглядела бы смешной, но и сейчас, спустя годы, с переснятой ксероксом фотографии ее взгляд поражал.
– Вы тоже это почувствовали, Машенька. – Тетя Маша провела по снимку пальцами. – Насколько удивительная, мощная энергетика!
– У нее действительно был камень?
– Полагаю, что да. Описания сходятся. Лунный камень, крупный, молочно-белый и ограненный в форме шара. Она носила его с собой в ридикюле, завернутым в батист. И никому, даже доверенной служанке, не позволяла коснуться камня.
Было в этой женщине что-то жуткое. Она словно смотрела на Машку и… видела?
Глупости.
Просто разговор такой… тема… и вообще, в последнее время слишком много всего сверхъестественного вокруг, вот Машке и мерещится.
– Что с ней случилось?
– Ничего, – тетя Маша перебирала бумаги. – Я уже упоминала, что она имела огромный успех. Полагаю, что помимо дара, женщина обладала умом, да и практична была, что тоже плюс. Она не стеснялась принимать подношения от поклонников. А у нее были поклонники, Машенька, несмотря на возраст и вес. Загадочное влечет. Но мадам Евгения предпочитала одиночество. Однажды она собралась и исчезла. Газеты поспешили объявить исчезновение загадочным, публика требовала от полиции провести расследование, но все оказалось просто, даже банально. Мадам Евгения, а в простонародье Евгения Александровна Выхина, вдова унтер-офицера, подхватила чахотку. А климат столицы подобным болезням премного способствует. И она воспользовалась предложением графа Струпинина, сменила место жительства.
Чахотка?
Туберкулез, это Машка знает. И то, что лет сто назад подобный диагноз был смертным приговором. Не существовало антибиотиков, и все, что могли предложить врачи – сменить климат, чтобы болезнь развивалась чуть медленней.
– А у графа имелся свой резон.
– Это он построил дом на острове?
– Он, – тетя Маша вновь вздохнула. – Вернее, его младший брат. Значился большим чудаком, если не сказать больше. Местные его вовсе слегка сумасшедшим считали, но он платил, а прочее их волновало мало.
– Зачем ему дом?
– Версии две, – тетя Маша перебрала хрупкие листы. – Первая. Его невеста скончалась в день свадьбы, и это событие оказало сильнейшее влияние на психику юноши. Вот он и решил остаток дней провести в уединении, но с комфортом.
Безумно? Но вполне реально, чудаков хватало во все времена.
– А вторая?
– Вторая куда прозаичней. Старший брат и наследник титула болел все той же чахоткой, а здешний климат некоторые врачи полагали целительным. Вот младший и расстарался, воздвиг особняк. Отчего не на берегу? Сложно сказать… в те времена на берегу стояла пара деревень. А остров выглядел, должно быть, романтичным пристанищем. К слову, они поженились…
– Кто и с кем?
Машка все-таки потерялась в этой истории.
– Граф и мадам Евгения. Мезальянс, если разобраться, однако приговоренным к смерти многое прощается. К слову, он-то был красавцем, дамским угодником… вот.
Фотография старая, но человек на ней и вправду хорош собой. Правильные, пусть и несколько резковатые черты лица, светлые волосы, томный взгляд.
И та толстуха.
Сложно представить их вместе. Машкиного воображения не хватает.
– К слову, судя по дневникам, они были счастливы, хотя и прожили года полтора. Она ушла первой, и граф весьма горевал о супруге. Он до самой своей смерти писал ей письма. Кое-что уцелело… послушай. – Тетя Маша вытащила из стопки очередной лист, а из складок шали появились на свет круглые очочки в тонкой оправе. Они придали тети-Машиному лицу налет вдохновенности. – Милая моя Женечка, душенька, до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что остался один. Если бы ты знала, сколь тягостно это одиночество. А твой прощальный дар нисколько не облегчает моей участи. Сказал бы кто прежде, что я стану жертвой чувства, над которым всегда имел неосторожность насмехаться, не поверил бы. И ныне порой, просыпаясь в холодной постели, пытаюсь убедить себя, что все примерещилось, пустое, что вот сейчас я встану и…
Тетя Маша письмо отложила.
– Он умер спустя год и, как мне кажется, принял смерть с облегчением.
– А камень?
– Камень… в том-то и дело, что о камне он упомянул лишь однажды. Погоди, сейчас. – Она ловко перебирала стопку бумаг, выискивая очередное свидетельство дней ушедших, и Машка ждала. Она жевала размокшую, лишенную вкуса сушку, раздумывая, как то, что случилось лет двести тому назад, увязывалось с происходившим в доме сейчас?
Никак.
– Ага, вот. Слушай. «Милая моя Женечка, как мне хотелось думать, что ты и вправду способна услышать меня! И я искренне верю, что буду услышан, а потому и пишу тебе, рассказывая о всякого рода пустяках. Впрочем, ты сама знаешь, сколь тиха и лишена событий жизнь на острове. Добровольное одиночество не тяготит меня, скорее – дает то время, которого вечно мне не хватало. Я всю жизнь спешил. Карты. Выпивка. Женщины. Мне казалось, что стоит упустить мгновение, и оно уже не вернется. Я был жаден, однако признаюсь, что не испытываю раскаяния. Скорее уж ты права, говоря о предчувствии смерти, что исказило всю мою жизнь. У меня было многое, включая встречу с тобой. Я помню ее распрекрасно. И себя, исполненного презрения, циничного и надменного. Сейчас я тот сам себе смешон. Помню и боль в груди, которую скрывал ото всех, включая брата. Я ненавидел его за то, что он будет жить, когда меня не станет, и за то, что жизнь эта будет пустой. О да, мне представлялось, что Франц не способен ее чувствовать. Он всегда был скушен, а уж смерть Ольги и вовсе изуродовала его, отдалив от мира. Зачем я откликнулся на его предложение? Ты знаешь, мне вновь нужны были деньги. Близость смерти порождала в моей душе иррациональный страх. Я лишь сильнее стал цепляться за свои дурные наклонности, видя в них защиту. Помню и сухую строгость Анны, такой некрасивой и в этой некрасивости удивительно привлекательной. Мне еще показалось, что они с Францем созданы друг для друга…»
Тетя Маша выдохнула и перевернула лист.
– Уже недолго. «Помню Мари, которая никогда мне не нравилась. Я смотрел на нее и думал о том, зачем соблазнился ею. Нет, встречаются женщины нехорошие собой, порой – откровенно уродливые или же обделенные природой. Иным она недодает телесной красоты, но Мари была в чем-то мила, когда хотела казаться милой. Но, пожалуй, мое то состояние позволило мне заглянуть чуть глубже телесной оболочки, которая оказалась пуста…»
Граф был многословен и, как показалось Машке, очень и очень одинок. Она представила его, живущего на острове, в огромном доме, слишком большом для одного человека. И он чувствовал близость смерти, а с нею – хрупкость жизни.
– Вот, – тетя Маша закашлялась и, прижав ладонь к горлу, просипела: – Дальше сама. Почерк у него разборчивый, а язык не особо изменился.
И, к своему преогромному удивлению, Машка осознала, что и вправду способна прочесть письмо. Округлые аккуратные буквы. Заглавные выписаны с вензелями, почти вырисованы, но в остальном – без излишеств.
«Помню своего братца, который показался мне совершенно обезумевшим. Иначе как было объяснить пренелепую его затею? Этот дом, видевшийся мне пустой тратой денег, которые я почитал своими. Но Франц самим своим видом вызывал во мне непонятный гнев, желание нагрубить, ударить, если не кулаком, то словом. И я, каюсь, бил…
Я ведь и тебя хотел оскорбить.
В тот миг, когда наступил мой черед держать в руке твой камень.
Я встал тебе навстречу и взглянул на изменившееся лицо Анны, подумав, что уж ее-то считал на редкость здравомыслящей особой, но, видно, ошибся.
Помнишь, ты улыбнулась мне? Мягко, словно наперед зная все мои тайны и намерения. Как же ты сказала? Ах да, конечно: «Не стоит бояться себя, граф».
Я хотел ответить, что вовсе не боюсь, что это глупо, нелепо – испытывать страх перед собой, но не смог и рта открыть. А ты, коснувшись теплыми пальцами рук моих, заставила разжать кулаки. И я вдруг ощутил небывалое спокойствие. Я сумел вдохнуть полной грудью, и пламя, в ней запертое, меня не опалило.
Ты же вложила в руку камень, велев: «Держи крепче».
И я сжал его в ладонях, и желая раздавить, и боясь этого.
Почему ты никогда не спрашивала, что именно я увидел? Неужто знала? А быть может, твой чудесный дар позволил тебе подарить мне именно этот эпизод?
Сколько я сидел, сжимая камень, уверяя себя, что не позволю себе стать жертвой мошенницы, но в то же время не смея отвести взгляда, ведь тогда, казалось, я потеряюсь сам в себе. Я вновь увидел себя словно со стороны. Пустой никчемный человечишка, столь любимый что матерью, что отцом и даже братом, к которому всегда относился снисходительно. И на что я променял их любовь? Заслужил ли я ее? О нет, я брал то, что полагал своим по праву, нимало не задумываясь о будущем. Оно виделось мне блистательным, да и как иначе? Ведь я молод, здоров, хорош собой!
