Линдсей нисколько не удивилась.
— Вот видишь, — сказала она. — Все время одно и то же. За это его так и прозвали — сумасшедший. Какую же он поставил музыку?
— Не знаю, — ответила Джульетта, выбросив сигарету. — Это была песня, которая берет за душу, пела женщина. Я помню только одно слово, она все время повторяла его в рефрене: renacerй.
Линдсей встала и вытащила из-под телевизора картонную коробку. Раздался характерный звук — CD-диски стукались друг о друга.
— Вот она, эта песня. Preludio para el ano 3001 113
Джульетта рассматривала картинку на футляре: женщина в черном тюлевом платье со скрещенными над головой руками сидит в барочном кресле с красной обшивкой. И почему мир танго до такой степени банален?
Линдсей тем временем поставила диск, и песня полилась. Джульетта отложила коробочку, вслушиваясь в слова. «Renacerй en Buenos Aires…» — начала певица. Музыка оказалась настолько пронзительной, что, даже независимо от воспоминаний о берлинском шоу, оторваться было невозможно. Но из-за того, что она все еще очень остро ощущала связь между музыкой и событиями тех дней, слушать было невыносимо тяжело. После первого же рефрена — ужасного, безнадежного и одновременно исполненного надежды выкрика «renacerй» — Джульетта встала и выключила музыку.
Линдсей посмотрела на нее с удивлением, но ничего не сказала.
Джульетта сделала еще глоток вина.
— Что значит renacerй? — спросила она наконец.
— Я рождаюсь снова, — ответила Линдсей.
— И кто это написал?
— Орасио Феррер. Танго-поэт. Но на самом деле это отнюдь не только танго.
— Вот, значит, как. И о чем же в этой песне поется?
Не отвечая, Линдсей взяла из рук Джульетты листок со словами, лежавший в футляре вместе с диском, поднесла его к свечке и стала читать, сразу переводя на французский:
Снова на свет появлюсь я в Буэнос-Айресе июньским вечером,Полный огромного желания жить и любить;Это точно — снова явлюсь я на свет в три тысячи первом году,Солнечным осенним воскресеньем, на площади Сен-Мартин.Бродячие собаки облают мою тень.Со скромным багажом вернусь из потустороннего мира.И преклоню колена у берегов грязного, чудного залива Ла-Плата.Из его ила и соли выцарапаю себе новое сердце…
Она оторвала глаза от текста, но, увидев, что Джульетта внимательно слушает, задумчиво глядя на пламя свечи, продолжила свой импровизированный перевод:
Там появятся три чистильщика обуви, три клоуна, три волшебника,Вечные приятели мои, они закричат: «Держись, че!»Я появлюсь на свет! Прочь, парень, сделано, братец, трудноеДело, хорошее дело — умереть, чтобы родиться вновь.
Renaceré, renaceré, renaceré... Я появлюсь на свет снова,И тогда неземной властный голос сообщит мнеДревнюю силу и боль подлинной веры, чтобыВернуться, верить, бороться.
За ухо я вставлю гвоздику, из другого мира,Ведь даже если никто никогда еще снова на свет не рождался,Мне удалось это!Мой Буэнос-Айрес, в тридцатом веке увидишьRenaceré, renaceré, renaceré...
Линдсей остановилась. Джульетта сидела с закрытыми глазами. Она снова была в Берлине, в театре на Хакеше Хофе. Почему Дамиан выбрал именно эту песню для того, чтобы посрамить Нифес? В тот вечер в Берлине имело место все, что угодно, только не новое рождение… Напротив. За пять минут Дамиан разрушил результаты многомесячного труда. Она открыла глаза и спросила:
— Это конец?
Линдсей покачала головой, вздохнула и продолжила:Снова на свет я явлюсь из вещей, которые так любил,И домашние призраки станут шептать: «Он вернулся…»И я поцелую воспоминание твоих молчаливых глаз,Чтоб до конца дописать незаконченное стихотворение.
Я воскресну из спелых плодов многолюдного рынка,Грязной песни ночной романтического кафе,Из железного зева прогона метро «Пласа-де-Майо» — «Сатурн»,Из восстания рабочих на юге воскресну я вновь.
Ты увидишь в три тысячи первом году —Я приду к тебе снова, с парнями и девушками,Которых не было никогда и не будет,И мы благословим эту землю,Нашу землю — я в этом тебе клянусь, —И мы снова начнем все в Буэнос-Айресе сначала.
Renaceré, renaceré, renaceré...
Линдсей опустила руки. В комнате стояла полная тишина. Только издалека доносился шум магистрали. Одна из свечек коротко хрустнула, пламя дважды дрогнуло, чуть не погаснув, но потом снова набрало первоначальную высоту.
— Замечательные стихи, — прошептала Джульетта. Канадка посмотрела на нее с раздражением.
— Замечательные? И что же в них замечательного?
— Образы. Например, то место, где герой опускается на колени возле залива, чтобы из соли и ила выцарапать себе новое сердце. Берет за душу. Страшно и одновременно красиво.
Линдсей смотрела на нее с состраданием, и Джульетта почувствовала себя не в своей тарелке.
— Почему ты так странно на меня смотришь?
— Ты ничего не знаешь об Аргентине, верно? — тихо спросила Линдсей.
— Что ты имеешь в виду?
— Даже не представляешь, в какую страну приехала.
Джульетта внутренне напряглась. Больше всего она ненавидела высокомерный язык загадок. Странная все-таки женщина! За одну секунду настроение меняется на прямо противоположное. Ничего не говоря, она схватила листок, который Линдсей все еще держала в руках. И ощутила быстрое пожатие ее пальцев на своей руке. Они нежно скользнули вдоль ее большого пальца и замерли у ногтя. Она с раздражением убрала руку.
— Ты не знаешь, где мне его искать?
Линдсей пристально на нее посмотрела. Потом кивнула, одновременно пожимая плечами.
— Ну?
Выражение лица канадки стало рассеянным. Она села в матерчатое кресло и выудила из пачки новую сигарету.
— Джульетта, послушай. Дамиан сумасшедший. Совершенно сумасшедший.
— Очень может быть. Но я хочу поговорить с ним.
— Любовь ослепляет.
— Ненависть ослепляет еще сильнее.
— Что ты имеешь в виду?
— Все его здесь ненавидят. Почему? Я хочу знать. Это не выходит у меня из головы.
— Потому что он постоянно плетет интриги. И потому что он неосторожен. У него есть какая-то внутренняя проблема, которую он пытается разрешить за счет окружающих. Я, конечно, ничего не знаю о вас, но уже тот факт, что ты пересекла половину земного шара, чтобы его найти…
Выражение лица Джульетты заставило ее замолчать. Линдсей остановилась на полуслове, снова взяла Джульетту за руку и пожала ее, на этот раз дружески. Но Джульетте было неприятно ее прикосновение. Она высвободилась, подобрала ноги и уставилась в потолок.
— Прости, — проговорила Линдсей.
Джульетта покачала головой и взглянула ей прямо в глаза.
— Ты представляешь, что это такое — встретить вдруг человека, о котором знаешь все, хотя вы не перемолвились еще ни единым словом?
Линдсей опустила глаза, играя с сигаретой. Но Джульетта продолжила:
— Тебе знакомо чувство, когда встречаешь его, и душа совершенно успокаивается? Достигает состояния полного, безмятежного покоя?
Линдсей тупо смотрела в пепельницу. Какое-то время они обе молчали. Свечка снова дрогнула. Несколько секунд тревожно гудела чья-то сигнализация. Потом все опять стихло.
— Когда я впервые переходила через улицу под руку с Дамианом… В Берлине… Знаешь, что я чувствовала? Я была не рядом с ним. А в нем. Я провела с ним ночь и приросла к его коже. А теперь все, кого я ни встречу, рассказывают, что мужчина, пробудивший во мне это чувство, сумасшедший. Что ж, может быть. Но тогда и я тоже сумасшедшая. Понимаешь?
Линдсей допила вино и вновь наполнила бокалы. Потом встала, подошла к стопке видеокассет и принялась что-то искать. Нашла то, что хотела, вставила кассету и включила видеомагнитофон. На экране задергалась пара в черно-белых костюмах. Линдсей переключила на нормальную скорость и нажала на «паузу».
— Запись тысяча девятьсот девяносто пятого года, — сказала она. — Посмотри, что он вытворяет.
В первый момент Джульетта испытала шок. Он выглядел так, как на фотографии в кафе «Идеал». Длинные волосы, забранные сзади в конский хвост. Движения точны, но над ними витает еще дух юности и легкомыслия, дух игры. Это тем более заметно в контрасте с Нифес, которая была уже зрелой женщиной — такой же, как теперь.
Джульетта в тот же миг поняла, что значило для нее танцевать с этим способным юнцом. При всем таланте мальчишка, похоже, доводил ее до белого каления своими безумными идеями. Джульетта к тому времени видела достаточно много танго, чтобы понять: Дамиан все время делает что-то такое, что выводит Нифес из равновесия. Несколько безупречных шагов, потом вдруг движение, ломающее естественный ход танца.
— Откуда у тебя эта запись? — спросила Джульетта.