Я скакал три дня и три ночи, не переставая радоваться, как ловко обвел вокруг пальца недавнего, а теперь ненавистного мне товарища, и по окончании этих безумных трех дней, дабы немного перевести дух и подкрепиться, остановился на заливном лугу. И пока я мирно щипал на лугу нежную весеннюю травку, не подозревая о нависшей надо мной опасности, ко мне незаметно подкрался и набросился несметный, как саранча, цыганский табор. И я вскинулся что было сил и предупредительно заржал, но цыган было такое огромное количество, они так плотно облепили не только каждый мой член, но даже каждую мою волосинку, что я не смог долго сопротивляться. Так я оказался в плену у цыганского табора.
Знай же и подивись удивительным перипетиям моей судьбы, о дервиш, но жизнь в цыганском таборе не показалась мне щербетом. Особенно донимали меня малолетние цыганята, которые постоянно надо мной издевались и не давали заснуть. Едва я клонил голову набок, эти чумазые бестии, да повыдергивает им Аллах все ребра, засовывали в мой задний проход китайскую зажигательную ракету, а потом подносили к ракете зажженную спичку. И я просыпался от невыносимой боли и вынужден был, задрав хвост к небесам, носиться по полю, как угорелый, извергая из заднего прохода огонь и пламя, а цыганята смеялись надо мной и указывали на меня маленькими грязными пальцами.
К счастью, мое пребывание в цыганском таборе продолжалось недолго, ибо цыгане, посовещавшись, продали меня в угледобывающую компанию. Но напрасно, о бедный дервиш, стенающий над собственными несчастиями и не подозревающий о том, сколь велики и невыносимы несчастия остального человечества, я надеялся на улучшение своего положения. В угледобывающей компании жизнь моя не только не улучшилась, но даже ухудшилась, ибо меня, чистокровного арабского жеребца, отвели под землю и заставили толкать вагонетки с углем, каждая из которых была больше мечети. И толкал я эти вагонетки днем и ночью, от усталости уже не различая времени суток, потому как в шахте стояла круглосуточная ночь. Я толкал проклятые вагонетки до тех пор, пока кожа с моих боков окончательно не слезла и наружу не проступили все ребра до единого. И тогда я окончательно решился бежать из угледобывающей компании, ибо не мог больше переносить работы в ней.
Надо сказать тебе, о дервиш, что в шахте со мной бок о бок трудилась замечательная кобыла персидской породы по имени Зарима. Когда она толкала свою вагонетку с углем мимо меня, она всегда поворачивала свою умную жалостливую морду в мою сторону, как и я в это время всегда оглядывался на нее. И мне стало ясно, что я могу доверять Зариме, ибо смотреть на толкающего вагонетку с углем исхудавшего жеребца с такой добротой и состраданием могла только очень добрая и верная лошадь. И я рассказал персидской кобыле о плане побега, и она одобрила мой план и пожелала к нему присоединиться.
Вдвоем с Заримой, в короткие свободные минуты, остававшиеся у нас для отдыха, мы начали подготовку. Выбраться из шахты я намеревался с помощью подкопа, который надлежало рыть вертикально вверх, но на мое горе, для осуществления подкопа требовались лопаты или мотыги, которых у меня не было. Однако милость Аллаха безгранична, и однажды Зарима наткнулась на сломанную мотыгу, которую мне удалось починить и которой мы начали по очереди пользоваться.
В течение долгих лет работы в угледобывающей компании мы с Заримой копали спасительный подкоп, то отчаиваясь, то снова надеясь, и никак, к нашему огорчению, не могли достичь поверхности.
«Наверное, мы копаем не в том направлении, о моя бедная Зарима, – потеряв всякую надежду и заливаясь горючими слезами, однажды пожаловался я более терпеливой подруге. – Оставим бесплодные попытки и смиримся со своей незавидной участью, поручив ее всецело воле Аллаха».
«Нет, мой любимый, – ответствовала на мои недостойные стенания верная персидская кобыла. – Не падай духом и продолжай копать. Рано или поздно мы выберемся на поверхность, ибо Аллах подает только тому, кому не надоедает у него просить».
И я копал на протяжении еще многих лет, пока однажды, под ударами кирки, не блеснул солнечный луч. Однако я побоялся копать дальше, опасаясь привлечь внимание людей, которые могли находиться на поверхности, и раскрыть местонахождение завершенного подкопа раньше времени, тем более что в тот момент со мной не было моей верной Заримы и мы не могли бежать из угледобывающей компании вдвоем.
И на следующий день, когда я пересекся с толкающей вагонетку Заримой, то с радостью рассказал ей о том, что подкоп готов, и мы оставили тяжелые вагонетки на рельсах и со всех ног поскакали к спасительному выходу. И я хотел пропустить Зариму первой, но она возразила:
«Ползи впереди, любимый. Кто знает, что ожидает нас на поверхности, поэтому будет лучше, если первым на поверхность выберется такой видный и мужественный жеребец, как ты».
И я, уже слыша в тоннеле крики шахтеров, обнаруживших две кинутые вагонетки и догадавшихся о побеге, первым бросился в прорытый нами подкоп, а вслед за мной в подкоп бросилась моя Зарима. И мы радостно поползли по тоннелю навстречу свободе, слыша за спинами разгневанные крики преследовавших нас шахтеров. И когда стало ясно, что выход из подкопа еще далеко, а шахтеры вот-вот нас настигнут, сказала мне Зарима:
«Ползи вперед, мой любимый, а я задержу их!»
«Нет, Зарима, без тебя я никуда не поползу. Лучше всю оставшуюся жизнь я проведу, толкая эти презренные вагонетки, чем оставлю тебя на произвол судьбы в такой ответственный момент», – закричал я в ответ, похолодев от дурного предчувствия.
И я попытался пропустить Зариму вперед себя, но проход был таким узким, что у меня ничего не получилось. И тогда я понял, что Зарима неспроста пропустила меня вперед себя, и заплакал от унижения и бессилия.
«Прощай! – крикнула тогда моя Зарима. – Я смертельно устала и не в силах продвигаться дальше, но ты еще можешь спастись, любимый».
Это были последние слова, которые я от нее услышал.
Не помня себя, я устремился вперед, а моя бедная персидская кобыла осталась в прорытом нами проходе, полностью перегородив его худым изможденным тельцем. И я полз и полз в направлении света, слыша за спиной грязные ругательства шахтеров, которые наткнулись на потерявшую сознание Зариму, но не могли сдвинуть ее с места или перебраться поверх нее. И вот наконец я добрался до солнечного луча и, схватив мотыгу, произвел два-три завершающих удара, после чего выскочил в образовавшуюся на поверхности земли дыру.
И как ты полагаешь, о печалующийся о своей судьбе дервиш, что обнаружил я на поверхности? Выбравшись на поверхность, я обнаружил, что стою на вершине огромной скалы, возвышающейся над местностью подобно тому, как облака возвышаются над сточными канавами. И видел я далеко внизу административные строения угледобывающей компании, из которой бежал, а еще сады, плодоносящие спелыми фруктами, и извилистые дороги, по которым перемещались крохотные, не больше тыквенной семечки, человечки. И понял я, что моя злополучная судьба в очередной раз зло надо мной подшутила, ибо провел я в излишнем труде долгие годы, но и достигнув поверхности, исхудавший и обессиленный, не смогу спуститься с высоченной скалы вниз. И, видя, что нет мне спасения, вознамерился я броситься со скалы на острые камни, и несомненно бросился бы, если бы выскочившие из подкопа шахтеры не схватили меня, опутав прочными, как дамасская сталь, джутовыми веревками.
И тогда главный среди них, называемый шихтмейстером, приказал в назидание другим лошадям стегать меня и мою любимую персидскую кобылу Зариму кнутом до тех пор, пока мы не отдадим душу Аллаху. И нас принялись стегать кнутами, вымоченными в уксусе и синильной кислоте, и стегали на протяжении нескольких недель, пока моя милая Зарима, которая не произнесла со времени нашей поимки ни слова, не скончалась от полученных ран и побоев, а сам я не стал так слаб и беспомощен, что жизнь едва во мне теплилась. И сказал тогда главный шихтмейстер своим усталым палачам:
«Бросьте этот скелет рядом с проезжей дорогой, пусть истлевает там, на жарком палящем солнце».
И меня, полуживого, бросили рядом с проезжей дорогой, на самом солнцепеке, не оставив мне ни единой меры овса и ни единого бурдюка воды.
На мое счастье, в это время по дороге проезжал славящийся своим богатством и благочестием купец по имени Махмуд ибн-Сулейман, да славится его имя во веки веков! Увидев меня, лежащего в пыли под палящим солнцем, он заметил своим соратникам:
«Смотрите, какой красивый жеребец. Сейчас он худ и изможден, но разве вы не замечаете, как он породист и статен? Я возьму его собой, а когда этот арабский жеребец встанет на ноги, посмотрю, сможет ли он участвовать в больших падишахских скачках».
И тогда Махмуд ибн-Сулейман приказал своим слугам бережно меня поднять и перенести к себе под паланкин, а по приезде в свой дом отвел лучшее место в конюшне, приказав конюхам заботиться обо мне, как о собственном сыне.
