Полковник был серьезен и сосредоточен. Он внимательно слушал резкие команды унтеров, следил за маршировкой. Полковой адъютант, юный прапорщик, стоял рядом, подобострастно наклонившись к командиру. Пестель подозвал его, что-то прошептал на ухо. Адъютант опрометью бросился бежать и через несколько минут вернулся вместе с капитаном – по-видимому, ротным командиром. Не глядя не капитана, полковник негромко сделал ему выговор. Мишелю – даже издалека – было видно, как капитан изменился в лице. Мишель вспомнил Тизенгаузена: старик был добрый, особой дисциплины не требовал. Он, правда, мог осерчать, раскричаться на учении, даже арестовать, но все знали – старик отходчив. Здесь же происходило что-то совсем другое, к чему Мишель не привык.
Пестель заметил Мишеля, кивнул ему. Через адъютанта вызвал к себе пожилого офицера с эполетами подполковника, видимо, батальонного командира, отдал ему команду, и, молча, ни на кого не глядя, вышел с плаца.
Дом полковника стоял в пяти шагах от штаба: добротная беленая хата, с просторными сенями и тремя комнатами. Мишель удивился, ибо мебели почти не было, в одной из комнат стояла солдатская кровать, покрытая грубым одеялом, в другой – большой стол со стульями. Повсюду: на столе, на полу, на кровати лежали книги. Книжными полками были увешаны все комнаты.
– Не удивляйтесь, мой друг, – Пестель поймал взгляд Мишеля, – чтение – единственная отрада души моей. А что обстановка скудна, так мы с вами люди военные… Пожалуйте.
Мишель вошел вслед за хозяином в кабинет – комнату с большим, заваленным бумагами столом. Пестель закрыл дверь.
– Рад, очень рад вас видеть. С чем пожаловали?
Мишель опять поймал себя на том, что робеет перед полковником и едва может говорить. Он собирался рассказать Пестелю о том, как они с Сережей чуть было не начали возмущение… На смотре, в Бобруйске, месяц назад, когда 3-й корпус осматривал государь.
– Я… мы… – начал он сбивчиво. – У нас есть… вернее, был… план.
– План? Рассказывайте скорее, – он усадил Мишеля в единственное кресло возле стола, сам же остался стоять.
– Мы хотели… Когда государь приезжал… на смотр…. Арестовать его и свиту, начать возмущение и на Москву идти.
– На Москву? – Пестель задумался. – Зачем же на Москву?
Мишель сам предложил идти на Москву: древняя столица, казалось ему, самой судьбой была предназначена для того, чтобы первой поднять знамя российской вольности. Но говорить об этом не хотелось, Мишель боялся, что выйдет смешно. «Врать нельзя, он мысли читает» – вспомнил он. Мишель перевел взгляд на окно.
Там не было ничего необычного или интересного, того, чего он не видел бы в Василькове, Ржищеве, Бобруйске…. Между рамами ползала полусонная оса. Мишель глубоко вздохнул, собрал в кулак пальцы и произнес внезапно осевшим голосом:
– Москва – ближе…
И тут же понял, что все равно вышло смешно.
Он вспомнил их с Сергеем палатку в Бобруйске, лица двух новых друзей: капитана Норова и полковника Швейковского.
В воздухе душно и влажно, полог палатки поднят, с улицы то и дело влетают осы, нацеливаются на людей, не дают говорить. Мишель развернутой книгой выгоняет их на улицу. Одна, наиболее настырная, монотонно гудит под потолком.
Тридцатилетний Норов, давний член общества, за дерзость начальству выписанный в армию, свысока глядит на тридцатишестилетнего Швейковского, только что вступившего в общество.
– Господа, согласно плану, вы должны арестовать его величество, – произносит Мишель, обращаясь к новым друзьям.
– Ваша рота, капитан, охранять будет государя, так вам и начинать… – говорит Швейковский Норову.
– Но ваш полк, господин полковник, будет во внешнем карауле, так что сподручнее все же вам… А мы поддержим, – отвечает Норов.
В тишине хорошо слышно, как гудит под потолком оса.
– Господа, – подводит итог Сергей, – надобно в Москву съездить, с тамошними членами договорится. Миша, я только тебе сие могу доверить…
Осе, видимо, надоело кружиться наверху, она решила спуститься к столу, где дымились кофейные чашки, и стояла бутылка с коньяком.
Норов и Швейковский одинаково качнули головами в знак согласия и облегченно вздохнули. Норов встал, распрямился, и, внезапным ударом кулака о стол прихлопнул осу. Гордо показал собравшимся и выбросил вон. Впрочем, в распахнутый полог палатки тут же влетели еще две, такие же.
– Москва ближе? – переспросил Пестель. – К чему? К Бобруйску? Возможно, возможно… Но, как я понимаю, вы должны были послать гонца в Москву и договориться с тамошними членами…
– Я сам ездил в Москву, Павел Иванович. Сережа… дал мне письмо к господину Якушкину. Просил поддержать нас.
– И что же ответил вам господин Якушкин?
– Он ответил… что я… странный …
Пестель не удержался, хлопнул в ладоши, рассмеялся.
– Молодец, господин Якушкин!
– Молодец? Мне так не показалось, господин полковник… – обиженно произнес Мишель.
– Простите меня – нервы, знаете ли… Рассказывайте, не упускайте подробностей.
Мишель рассказал про Швейковского и Норова.
– Норов? Который? Василий Сергеевич?
Мишель кивнул. Лицо Пестеля вдруг стало совсем веселым и молодым.
– Знаю, знаю сего офицера. Однокашник мой… по Пажескому корпусу. Товарищ, так сказать, детских игр.
Он дотронулся пальцем до висевшего на груди корпусного значка, белого мальтийского крестика на красном фоне, бережно протер его рукавом. Мишель вспомнил: такой же значок он видел у Норова.
– Решительный человек Вася: самого великого князя на дуэль вызвал, за то и сослан в армию. Я видел его недавно, он очень горд был сим обстоятельством. Но только… зря вы на него рассчитывали… Не пойдет он с вами.
– Но отчего же не пойдет?
– Оттого что пылок, но труслив. Я серьезным был с юности, занимался прилежно, не дерзил по-пустому, а он – легкомыслен. В корпусе, бывало, нашалит, надерзит воспитателям, а потом извиняется, прощения просит. Да так настырно, что не отвяжется, пока не простят. Вот и сейчас, тайком от вас, высочайшее прощение себе выпросил…
Пестель покопался в ящике стола, вынул оттуда пачку императорских приказов.
– Смотрите. Прощен, произведен в подполковники, переведен в другой полк. Две недели назад.
Мишель покраснел.
– Я сего не знал …
– Ну, ежели не знали, мне поверьте. Впрочем, дорогой друг, можете прервать свой рассказ.
Пестель достал из стола пачку писем.
– Вот, извольте взглянуть.
Мишель глянул на письма – и обомлел. Одно из них он писал сам – князю Волконскому, прося поддержки. Второе письмо было Сережино, к Давыдову, о том же самом. Ни Волконский, ни Давыдов тогда не ответили, и они с Сережей еще удивлялись их молчанию.
– Вот, еще извольте взглянуть. Господин Якушкин пишет мне, предупреждает, чтоб я глупцам не доверялся.
– Так вы… знали все? Вы знали? – Мишель был вне себя от возмущения.
– Знал, – улыбнулся Пестель. – Почти все. Про Васю вот только не знал.
– Но зачем же вы тогда?…
Пестель стал серьезным, лицо его побледнело, губы дрогнули, под кожей проступили желваки.
– Запомните, прапорщик, вы не смеете ничего – слышите, ничего – предпринимать без моего ведома. Ни шагу, ни слова. Иначе прошу забыть и меня, и общество.
Тяжело опираясь на трость, он прошелся по комнате.
– Я уже предупреждал вас… Вы погубите дело. Москва, конечно, близко от Бобруйска, рукой подать, кто ж спорит… Но туда еще дойти надобно.
Он опустился на стул.
– Вы молоды, Мишель, для вас общество – игрушки… Вам вольно проказничать, безумные прожекты составлять. Они для вас как любовь к барышням – сегодня есть, а завтра – Бог весть… И я не позволю вам ломать то, что строилось с таким трудом.
– Простите, господин полковник…
Мишелю вдруг стало стыдно.
– Ничего, на первый раз прощу. Надеюсь, вы запомните сей урок. И… в знак примирения… перейдем на ты… если вы не против…
Мишель вдруг почувствовал себя наверху блаженства, как тогда, в Киеве, после разговора с полковником. Он бросился к нему на шею. Пестель тоже обнял его, дружески похлопал по плечу.
– Не сердись. У меня иной жизни нет. Два пути у меня: победить либо… сдохнуть в тюрьме или на плахе. Не приближай же смерть мою. И чрез три недели прошу пожаловать в Каменку, к Давыдову… Там наши соберутся, будет весело. И Сережу возьми с собою, ему тоже развлечься не помешает, после эдаких планов-то…
11
Полковник сел за фортепьяно, заиграл вальс. Мелодия была странная, зимняя, очень сложная, ни на что не похожая. В ней было все: и треск снега под ногами, и холод замерзших ветвей, и властная сила трепетавших на ветру знамен, и меланхолия, и любовь, бесконечная и чистая… Мишель удивлялся: он слышал эту мелодию совсем недавно, но никак не мог вспомнить где. В музыке, что играл Пестель, Мишелю слышался и надрыв скрипки, и призывный звук трубы, и бой полкового барабана.
