– Пестель… он тоже умеет?
– Он все умеет, он на людей влияет как хочет. Магнетизм опасен, Миша. Если, конечно, не Раевский сим занимается… Волю магнетизм парализует, подчиняет тебя другому. Полю это надобно, мне – нет.
8
После Киева Сергей вернулся в Васильков, Мишель поехал с ним. Думая о том, что произошло на контрактах, Сергей испытывал чувства смешанные. Он видел, что Мишель страстно влюблен в свободу, и вполне разделял чувства друга. Свобода была мечтой прекрасной, свобода нужна была ему не меньше, чем Мишелю. Но полной, абсолютной свободы вряд ли когда-нибудь можно было достигнуть. Ибо, как понимал Сергей, рабство не в одном только следовании приказам государя состоит, и не каждый приказ унижает волю свободного человека. Когда же Пестель придет к власти – свободы будет больше, но и она будет ограничена приказом. Ибо вся жизнь человеческая есть следование чьей-нибудь воле…
К тому же, страшили избранные для достижения свободы средства… Следовало дружить с теми, с кем дружить вовсе не хотелось. Требовалось – нет, не убивать – но согласиться на убийство. Пусть всего одного человека, тирана, но на убийство. Сергея удивляла поспешность, с которой на все это согласился друг его. Мишель был явно заворожен умом Поля. Он прямо хотел рассказать об этом другу, но не решился. Ибо видел, что друг его, предложи он ныне ему выбор между собою и тайным обществом, мог выбрать последнее…
Мишель же вечером, после приезда, смеясь, рассказал ему о последней своей беседе с Пестелем.
– Пестель думает, что я тебя на что угодно уговорить могу, оттого и просил. Я согласился с ним, но ныне вижу: не по нраву тебе все это. Не желаешь ты…
Сергей улыбнулся.
– Ну и скажи о сем Пестелю – так лучше будет.
– Никогда: я его боюсь.
Сергей с изумлением смотрел на Мишеля – в первый раз он признался в том, что боится кого-то. Мишель был горазд изображать страх перед высшим начальством, но Сергей знал, что друг его никого не боится и всех считает глупее себя.
– Боишься?! Отчего же?
– Сам не знаю: но страшный он. Умный очень. Мысли читает. Вопросы такие задает, что… – Мишель сморщился, вспомнив то, что сказал Пестелю о Кодексе Наполеоновом, – а ты его никогда не боялся, Сережа?
– Нет… – ответил Сергей задумчиво, – впрочем… не стану врать тебе. Испугал он меня… один раз… он не только мысли, но и тайные помыслы человеческие видеть может. Сказал что-то, я испугался, помню. А что именно сказал – забыл… Времени много прошло.
На самом деле Сергей помнил слова Поля, – они врезались в его память. После бурной офицерской попойки он шепнул ему: «Vous avez peur de la solitude tant vous préférez à mourir à la compagnie…»[1].
– Помыслы человеческие Пестель видит, – тихо подтвердил Мишель, – он мне все про меня рассказал. Ну… почти все. Про главное – не догадался…
– И какие у тебя тайные помыслы? Что главное в них?
– Война! – сказал Мишель, улыбнувшись мечтательно, – Сражения, походы… Победа, лавры победителя… Я вижу себя… и тебя, въезжающими в столицу. Рукоплескания признательных сограждан…
Откинул крышку фортепьяно, взял несколько бравурных аккордов.
– Война!
И еще – и еще – грозно, торжественно, героически. Гром пушек, сабель звон, запах пороха и крови.
Сергею вдруг стало страшно за Мишеля. «И зачем я рассказал ему об обществе? – подумал он. – Пропадет ведь…» Он молча подошел к фортепьяно, опустил руку справа от скачущих по клавишам пальцев Мишеля, сыграл две ноты – короткую и долгую, тоскливую, замирающую. Повторил этот стон – еще и еще… Вплел его в бравые аккорды Мишеля, разрушая их напор и ритм…
– Вот так раненые в забытьи стонут, – тихо произнес Сергей, – а вот так от боли кричат! – он ударил несколько раз по клавише фортепьяно, – вот так! – Не был ты на войне, Миша. В сем счастье твое, да не понимаешь ты.
– Эдакое счастье мне, может быть, карьеры стоило, – заносчиво произнес Мишель, – лучше уж война, чем наша скука… Ты вон всего на четыре года старше меня – а в чинах и крестах. Куда мне до тебя…
Мишель убрал руки с клавиш, хлопнул крышкой, чуть не прищемив Сергею палец:
– Уж лучше от боли кричать, чем от тоски выть!
8
– Каждый раз, когда он уезжает, я боюсь, что больше его не увижу: сердце сжимается… Я сам не знаю, что со мною, Матюша, – Сергей развел руками: беспомощная счастливая улыбка еще блуждала на его губах, но глаза уже посерели, потухли.
Матвей насупился. Трубка не хотела разгораться…
– Если ты так… привязан к нему, зачем поощряешь опасные разговоры, зачем толкаешь его на всякие крайности? Неужели не понимаешь, чем все это может закончиться?!
– Я не… толкаю. Он сам… Теперь только в Бобруйске увидимся, – Сергей глубоко вздохнул. – Знаешь, когда он приезжает, я здоров, но сказываюсь больным. А когда его нет – я болен, но служу исправно… Смешно, не правда ли? – Сергей тихо рассмеялся.
– Пойдем в дом, холодно, – Матвей не нашел ничего смешного в словах брата.
Сергей рассеянно заглянул в переписанные рукою Мишеля ноты, поднял руку, начал выстукивать ритм по ободранной столешнице.
– Та. Та-та-та-та…
Матвей заглянул в ноты.
– Да, красиво…
– Та-та, та-та-та… нет, тут ошибка у него… Сейчас, Матюша…
Сергей быстро подошел к фортепьяно, приподнял крышку, пробежал пальцами по клавишам…
– Конечно, ля-диез! Ах, Мишель!
– Да он хвастун и фанфарон известный… Помнишь, как он про своего папеньку-городничего врал? Будто бы он там, в глухомани своей, готический замок строит?
– Так ведь и строит. Мишель говорил, что башня уже готова… Все зовет меня съездить посмотреть…
– Вот уж радость, – усмехнулся Матвей, – ехать за тысячу верст.
– Да, Мишель в глуши вырос…
– И это в нем до сих пор заметно. Ты объяснил ему, что красное вино залпом не пьют?
– Да, он был очень удивлен: даже спорить пытался… Ничего, Матюша, этикету научить можно, это все пустяки. У Мишеля сердце есть, он сострадать умеет: это гораздо дороже стоит.
– Да, сердце у мальчишки доброе… Но дурак, ведь, дурак… Что на уме – то и на языке. А это очень опасно, Сережа…
– Боишься, донесут?
– Кто чужой услышит – донесет, конечно. Ведь мальчишка-то кричит о таких вещах, о которых у нас пристало рассуждать только самым наивысочайшим особам, да и то с оглядкой. А он, прапорщик, фитюлька, городничего сынок – речи произносит о конституции! Да еще ничего в этом не понимая! Карамзина читает?
– Читает, Матюша. Чувствительный очень.
– Послушай, Сережа, – медленно начал Матвей, тщательно подбирая слова, – я не знаю, что с тобой происходит, но чувствую, что ты находишься в величайшем ослеплении – прежде всего насчет себя самого. Я понимаю: жизнь батальонного командира в эдакой глуши – не сахар, офицеры твои добрые ребята, только знать ничего не хотят, кроме службы, водки и картишек… Ты здесь один, тебе тяжело, скучно, тоскливо… Так?
– Так. Если бы не Мишель – я бы здесь давно от тоски помер.
– С тоски, от одиночества, от скуки – сам знаешь – очень легко глупостей наделать… Тем более, что ты у нас человек добрый, даже не просто добрый, а одержимый собственной добротой… Мне иногда кажется, что ты любить не умеешь, потому что можешь только жалеть…
– Все так, Матюша. Я любви без жалости не понимаю…
Брат сидел рядом, совсем близко, достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться его печального лица. Матвей молча смотрел на знакомые с детства брови, глаза, родинку на виске… Все это было привычным, как строки Стерна, как луна на небе, как крики лягушек в болоте за домом, как весенний день для взрослого человека, умудренного опытом, давно забывшего свои детские восторги…
– Пожалей меня, Сережа, – неожиданно произнес он, – не меньше, чем Мишель, я твоей жалости достоин… Батюшка желает, чтобы я взял на себя все хлопоты по имению, оставив ему токмо заботы о меню, празднествах и приеме гостей… Он меня в Хомутце запрет, я это чувствую!..
– Как запрет, что ты говоришь? – рассеянно переспросил Сергей.
– Он мечтает иметь в лице моем честного управляющего, что будет работать на него без всякого жалования… Во мне он видит не сына, а слугу… В имении один взвоешь: надо жениться – а на ком? Куда не посмотришь – везде тоска. 30 лет уже – а что с того? Завишу от него, как младенец от капризной и злой кормилицы…
– Ты теперь человек вольный: уезжай в Петербург, развей тоску свою. Кстати, и Пестель тебя о том же просит…
– Никуда я раньше лета не уеду, в Хомутце дел полно: если бы не… хандра моя, я бы и к тебе не приехал, сам знаешь… Поеду, ежели папенька соизволит в родовой замок прибыть: без хозяйского глаза людей оставлять нельзя, старосте нашему я не доверяю – он при Синельниковой еще служил. Я бы его давно от должности уволил, да боюсь, что хуже сделаю.
Матвей уже хотел заговорить о ценах на зерно, о повсеместном оскудении, опустении и обнищании, но сдержался – Сергей не любил таких разговоров. Он тратил много больше своего жалования – а разница приходила из Хомутца.
