Вести совещание предложили князю Сергею Петровичу Трубецкому. Это обстоятельство заставило Пестеля нервничать.
Трубецкого Пестель ненавидел. За честолюбие, остроумие, длинный нос, счастливую и богатую столичную жизнь.
Трубецкой был докой в штабных играх и конспирации: от своего начальника Витгенштейна Пестель знал, что князь несколько месяцев жил в Англии, выполняя конфиденциальные поручения государя императора. В общении он прост и почти обворожителен.
Оглядев собравшихся, Пестель заметил Матвея. Матвей сидел в самом углу, прикрыв глаза. «Слава Богу, – подумал полковник. – Он здесь».
… Матвей жил в столице уже почти год. Сергей попросил его приехать сюда для переговоров с северными – и Поль подтвердил сию просьбу. Поначалу, после скуки полтавской, ему в Петербурге понравилось, но сейчас было скучно. Он скучал по Хомутцу, по брату, по тихой, размеренной жизни.
Ныне Поль, не приняв в расчет его отговорки, взял его на решительное совещание.
– Ну что, господа, кто желает высказаться? – спросил Трубецкой, садясь во главу стола.
– Я, – Оболенский поднял руку. – Все мы знаем, что перед решительными действиями нам необходимо нужно объединение. Юг – он поклонился Пестелю, – без нас не может действовать, как, впрочем, и мы без него. А для сего предлагаю слить воедино оба общества.
– Но, – возразил Трубецкой, – может быть, кто имеет другое мнение?
Все молчали.
– Тогда, – Трубецкой обратился к Пестелю, – расскажи нам, Поль, на каких условиях сие объединение происходить будет?
Пестель удивленно посмотрел на Трубецкого: все условия давным-давно были обговорены. Трубецкой молчал, внимательно разглядывая стол.
– Но я же… говорил уже.
– Скажи еще раз, сделать милость…
Пестель пожал плечами.
– Но раз сие нужно, пожалуйста… Мы должны объединиться таким образом, чтобы общества наши составляли одно. Для сего нужно выбрать общую директорию и дать слово подчиняться ее приказам беспрекословно.
– Великолепно! – воскликнул Трубецкой, – Общую директорию. А кого же ты видишь во главе директории сей? Себя, должно быть?
Матвей увидел, как Пестель втянул голову в плечи и сжал кулаки.
– Да ты сядь, не волнуйся, разговор у нас с тобою длинный, – продолжал Трубецкой. – У нас, на севере, каждый имеет право на свое мнение. У вас же, насколько мне известно, все подчиняются твоей воле. Вот, к примеру, господин Оболенский хочет соединиться с тобою, я, признаюсь честно, – не желаю сего. И что прикажешь нам делать?
Пестель молчал.
– Вы, вернее, ты хочешь республики и временного правления. Я сего не желаю. И как быть нам? Что ты, Матвей, думаешь о сем?
Трубецкой внимательно посмотрел на забившегося в угол Матвея.
– Я… я, право, не знаю, что делать. Верно, голосовать надобно…
– Голосовать? Матвей Иванович, истина не подчиняется большинству голосов. Вот я думаю, – Трубецкой встал и в упор посмотрел на Пестеля, – что господин полковник, призывая нас к объединению, желает нашим мнением как своим распоряжаться. И при удаче революции стать диктатором. Так?
Матвей увидел: Поль встал и лицо его побагровело. Он медленно поднял кулаки, Матвею показалось, что он еще секунда – и он ударит Трубецкого. Но кулаки с грохотом опустились на стол. Все, включая Трубецкого, вздрогнули.
– Тебе не нравится, что я… я… прежде тебя на эшафот взойду?
– Мне не нравится, что ты всех нас… нас… считаешь глупцами, готовыми свою волю и свободу отдать ни за что!
– Господа, остановитесь…, – начал было Матвей, но Пестель властным коротким жестом остановил его.
– Да, я желал председательствовать в сем объединенном обществе. Потому что за мною – сила. Я полком командую, господа, а не бумаги со стола на стол перекладываю! – Пестель развернулся и направился к двери. Хромота его усилилась. Обернулся.
– Делайте, что хотите…
Вышел. Даже дверью не хлопнул.
Когда все разошлись, Матвей подошел к Трубецкому.
– Зачем ты так с Пестелем? Он умен, он лучше нас всех многие вещи видит… Брат тоже так думает…
– Ты его плохо знаешь, Матвей Иванович… Это Наполеон новый, чрез него мы все погибнем, и дело наше погибнет тоже. Твой кузен Никита сказал, что, ежели будет объединение, то он покинет общество. Я сего допустить не могу… А вот скажи мне… не Пестель ли уговорил тебя ехать сюда? И брата твоего в ходатаи взял? Сережа писал ко мне об этом.
Матвей опустил глаза.
– Вот видишь… Он знал, что ты отстал давно, но брата послушаешь… И ты приехал, сидишь здесь, хотя тебе уехать хочется… Так ведь?…
– Так.
– Послушай добрый совет, уезжай отсюда, милый… И Сереже передай, чтобы не вдавался Пестелю. Погубит он вас. Слышал я, что в Киев направлен генерал-полицмейстер Эртель, с секретной миссией… В чем сия миссия – пока сведений не имею. Но молю вас быть осторожными… Я, может быть, скоро сам в Киеве буду, перевода по службе жду… Тогда придумаем, что делать.
Ночь Матвей провел без сна, слова Трубецкого об Эртеле не давали покоя. Генерал-полицмейстер еще с войны был известнее лютым нравом, удачливостью в поисках крамолы. Сережа же не писал уже второй месяц, и вполне возможно, что…
Матвею мерещилось страшное. Брат… арест… крепость…
«Ехать, немедленно ехать…Может, я и в живых-то его не застану», – думал он тоскливо.
Несколько дней Матвей не находил себе места. Ходил к Пестелю, смотрел на его бледное невозмутимое лицо, выслушивал вкрадчивые речи о необходимости цареубийства. Почти верил, но иногда хотелось дать Пестелю плюху и вызвать к барьеру – неизвестно за что. «Я малодушен, – думал Матвей, – я трус». Судьба брата тревожила его больше судьбы Отечества.
Через неделю наконец-то пришло долгожданное письмо. Сергей писал, что очень был занят по службе. Скучает. Ждет в Василькове.
Матвей засобирался в дорогу.
12
– Полковник Риэго, подняв свой полк прошел от Кадиса до Мадрита и восстановил конституцию и кортесы… Да, потом он потерпел неудачу и погиб, но его пример показывает нам, что восстание в провинции может быть успешнее, нежели выступление в столице… – Сергей отодвинул в сторону чашку с недопитым кофием и потянулся за трубкой, – и ты напрасно думаешь, Матюша, что сей план исключительно Мишелем придуман: я и сам считаю, что невозможно вечно ждать удачных обстоятельств: надо начинать действия как можно скорее.
– Кроме тебя и Мишеля так, по-моему, никто не думает.
– Бестужев способен и мертвого уговорить. Уверен, что Пестель не устоит перед ним. А если Поль примет нашу сторону, остальное – только вопрос времени… Наши генералы и полковники приходят в революционный экстаз, слушая Мишеля. Главное – не дать им остыть…
– Никита! – громко позвал Матвей, не слушая брата.
Заспанный слуга возник на пороге.
– Чего изволите?
– Вели гнедую лошадь седлать. Да рот-то закрой, муха влетит.
– Слушаюсь-с.
Никита, особо не торопясь, вышел из комнаты.
– Он у тебя совсем обленился, – недовольно сказал Матвей, – придется его в Хомутец забрать. На ходу спит. Верно, пьян с утра. Ты не следишь за этим…
– Да я и сам иногда с утра себе позволяю рюмочку-другую пропустить, – рассмеялся Сергей, – не каждый день конечно, а когда ни тебя, ни Мишеля нет, да еще дождь зарядит – такая тоска!
– Знаешь, Серж, как хорошо сейчас в Хомутце… – задумчиво произнес Матвей, – утром встанешь, еще до завтрака – в седло, верст десять проскачешь – все мрачные мысли из головы вон… А после завтрака хлопоты разные, дела – время проходит незаметно, тут и обед, а потом вечер – письма пишешь, читаешь… Гости приезжают… Сам ездишь по гостям… Уходи в отставку, поедем в Хомутец…
Сергей улыбнулся, выдохнул в воздух затейливое дымное кольцо. И еще одно. Кольца переплелись между собой и медленно растаяли в солнечных лучах.
– Жениться, вырастить детей, состарится, умереть, упокоится на смиренном кладбище… И все?
– Все так живут, Сережа. И за счастье почитают.
– Ты же знаешь, Матюша, я – не такой, как все. Сей милый жизненный путь для меня невозможен. Я от такой жизни пропаду скорее, чем от революции: она более мне пристала, чем эта идиллия…
– Но почему? Может ты и похож на Наполеона, но ведь это только внешнее: в тебе маккевиализма, как в Пестеле нет, ты человек прямой, искренний, добрый – разве это качества революционера? Ни Робеспьер, ни Дантон, ни Марат не были добрыми людьми…
– По-твоему революцию должны делать злые, а добрые – смотреть на это с другого берега? Ты неправ, брат. Если бы Марат, Робеспьер и Дантон имели в характере больше сострадания к ближнему, Франция не была бы ввергнута в пучину террора…
Начинался их обычный, старый спор, и Матвей уже заранее знал, чем он кончится, да и совсем не о том ему хотелось говорить с братом. С недавнего времени слова «революция», «представительное правление», «конституция» вызывали в нем тоскливое омерзение и отчаянную скуку. Все эти разговоры, где собеседники по тридцать раз повторяют одно и тоже разными словами, казались ему детской игрой и было обидно, что все эти генералы, полковники, подпоручики не видят, не чувствуют, не понимают этого, и продолжают, как маленькие, спорить и составлять прожекты, приходя в восторг от собственных мечтаний…
