Мишель торжествующе закрыл журнал. Господин Карамзин оказался еще бездарнее господина Руссо. Почему двое, любящие друг друга, не могут быть счастливы? Что может помешать сему, если оба они готовы на все ради своей любви? Разве светские сплетни и пересуды что-нибудь значат? Он тихо засмеялся. Впереди мерещилось ему счастье – большое, как сама жизнь. И к черту господина Карамзина!
Мишель стал часто бывать в Телепине. Софья Львовна представила его своему мужу, сенатору. Андрей Михайлович всю жизнь мечтал о славе военной, мечта, однако, не исполнилась. Вынужденный влачить жалкое, как ему казалось, статское существование, он с завистью смотрел на мундир Мишеля. Установлению дружеских связей с сенатором способствовал и тот факт, что в молодости он служил в Семеновском полку. И даже проделал с ним две кампании.
– Жаль, жаль мне старых семеновцев, жаль наш полк, – говорил он Мишелю, – Геройский полк был, а пропал от либералов и книг масонских…
Масонов и либералов Андрей Михайлович недолюбливал, считал их всех поголовно глупцами. Оттого и брата жены своей, Василия Львовича, не жаловал.
– Ну, вот скажите мне, ну что толку в масонстве сем? Вот брат мой родной, Михаил Михайлович… Генерал-лейтенант, не то что я! В прошедшую кампанию корпусом командовал… А ныне? Уж пять лет как в отставке, в имении живет. И все потому, что книжек масонских начитался!
Мишель с удовольствием беседовал и с сенатором, и его женой. Они были трогательной парой. Андрей Михайлович любил выпить, но доктора давно запретили ему это: у сенатора был слабый желудок. Софья Львовна внимательно следила за соблюдением врачебных предписаний, однако, улучив минутку, Андрей Михайлович прикладывался к заветной бутылочке, и Мишелю не забывал наливать.
– Давайте, мой друг, а?… За здравие любезной Софьи Львовны и дочек моих…
Дочерей своих – Машеньку и Катеньку – сенатор любил без памяти.
После первой же рюмки Андрей Михайлович становился слезлив и застенчив.
– Друг мой, Софьюшка, – говорил он жене, утирая слезы рукавом халата. – Устал я, ныне погода скверная… Вели отвару ромашкового приготовить, переел я за ужином-то… Да вели Палашке постель постелить…
Софья Львовна знала, что если у мужа слезы на глазах, то заветная бутылка недавно откупоривалась.
– Вы, Андрей Михайлович, гостя бы нашего постеснялись, – он грозно глядела на мужа. – Что он-то подумает?
– Что вы, сударыня… – возражал Мишель. – Андрей Михайлович – во всем пример для меня!
– Боже вас упаси! Ууу! Старый пьяница! Разнюнился, как девка! Палашка! Постель барину постели! А отвар я тебе сейчас принесу, изверг, жизни моей погубитель!
Софья Львовна грозно удалялась, не забыв, впрочем, мимолетно погладить «изверга и погубителя» по лысине, что вызывало у Андрея Михайловича новый приступ слезливости.
От дома Бороздиных веяло теплом и счастьем. Мишель ловил себя на мысли, что рожден именно для мирной и размеренной жизни в кругу семейства. Катенька… чай с вареньем… он сам, в усах и с густыми эполетами во главе стола… молодцеватые соседи-офицеры…
В один из приездов в Телепин, пропустив тайную рюмочку с главой семейства, он попросил у него Катенькиной руки. Андрей Михайлович как обычно прослезился, а потом позвал жену.
– Софьюшка, иди скорее сюда! Михаил Павлович изволят свататься … к Катеньке.
Софья Львовна, вбежав на зов и всплеснув руками, крепко обняла Мишеля.
Он отказался от обеда, чем немало смутил добрейшую Софью Львовну. Поцеловал Катеньке руку – со значением, нежно прошептал ей на ухо: «Мы скоро будем вместе, любовь моя…» – и уехал. Предстояло обдумать все хорошенько и подготовиться к большим переменам в жизни. На дворе был февраль, в воздухе пахло весной, и Мишелю было покойно и радостно. «К Сереже поеду… Сказать надобно», – решил он и, не заезжая в полк, отправился в Васильков.
Когда Мишель подъезжал к Василькову, ударил мороз. Мишель продрог. Дыша себе на руки, он уговаривал извозчика ехать скорее, мечтал о стакане горячего чая и теплой постели. Без стука открыв дверь дома Сергея, он вошел в комнату и бросился на шею другу:
– Мне холодно, Сережа… Вели чаю…
– Погоди, – Сергей мягко отстранил его. – Позволь представить тебе… Поручик Кузьмин, Анастасий Дмитриевич. Может быть, ты видел его у меня… когда приезжал… А это, – он, чуть смутившись, обратился к Кузьмину, – друг мой, прапорщик Бестужев-Рюмин.
Кузьмин, добродушно усмехаясь, протянул Мишелю руку.
– Садитесь за стол, прапорщик, – пригласил он.
На грязном столе валялись хлебные крошки, стояла бутыль горилки. Куски черного хлеба и остывшей печеной картошки лежали на жестяной тарелке. Сергей достал еще один стакан, протер рукавом, налил Мишелю.
– А мы тут… с Анастасием… Дмитриевичем… о жизни рассуждаем, – Сергей был сильно нетрезв. – О прелестях, так сказать, женского полу… Может, ты нам поведаешь… мнение свое о сем вопросе?
– Да оставь ты его, подполковник, – Кузьмин фамильярно хлопнул его по плечу. – Может, ему и поведать-то нечего…
Мишель вскочил.
– Сядь, – приказал Сергей строгим голосом. – А что, Анастас, невеста твоя и впрямь красива была?
– Ну как сказать… В общем, как в платье розовеньком, с рюшами там, цветочками всякими, в шляпке… так ничего. А как платье-то сняла… – он пьяно засмеялся. – Видал я и красивее. Да что там… все они одинаковые, коли платье снять. А коли не снимать, так и говорить не о чем.
– А почему не вышло-то у тебя с нею?
– Да корнет один оказался… счастливее меня. Она подлая была… мне письма писала разные… про любовь и с клятвами. А с ним… Пришлось корнета того застрелить на честной дуэли, три года после сего чином обходили. Но ныне… как видишь… на карьеру грех жаловаться. В Василькове, ротой командую, с такими людьми вот знаком… столичными, – он поклонился Сергею.
Мишель сидел как в воду опущенный. Чтобы не слышать пьяной исповеди Кузьмина, он заставил себя вспоминать Телепин, Андрея Михайловича, Катеньку …
– Сережа, вели самовар поставить… Продрог с дороги… прошу тебя.
– А воды-то нету, только самогон вот… из мокрого, – сказал Кузьмин. – Сергей Иваныч всех отпустил сегодня, и Никиту тоже. Все гуляют ныне… Добрый он! А что, – он снова обратился к Сергею, – тебя-то, небось, женщины баловали своим вниманием… там… в столице?
– Меня? – Сергей болезненно поморщился. – Что было, то давно уже прошло.
– А… брезгуешь, значит? Правильно делаешь… Ты у нас из высшего общества, тебе в нашей глуши не нравится… Так я понимаю? – в голосе Кузьмина послышалась скрытая угроза.
– Да нет же, нет… – Сергей обхватил голову руками. – Я – ваш… я с вами. И другой жизни мне давно не надобно. Да и нету ее у меня.
– Господа, простите меня, спешу… в полк, – Мишель поднялся из-за стола. – Прощай, Сережа.
– Да куда ты, сумасшедший! На ночь глядя… Останься, прошу тебя.
Мишель поглядел ему в глаза; в них была мольба.
– Да оставь его, пусть едет, куда хочет… Что тебе до него?… Беседа у нас с тобою… откровенная. Не для посторонних ушей, – грубо сказал Кузьмин.
Мольба в глазах Сергея сменилась безразличием.
– Езжай, лошадь возьми на конюшне. Скажи там, я приказал…
Мишель схватил плащ и, не прощаясь, вышел.
13
Как только члены общества начинали говорить между собою об общем деле, так тут же рождались споры и несогласия. Одни хотели монархию, другие – республику наподобие Соединенных Штатов, третьим не давал покоя пример Франции времен Наполеона, четвертые видели спасение в возведении на престол малолетнего Александра Николаевича, пятые голосовали за Елизавету Алексеевну, жену императора Александра. Спорили о сроках начала дела, в том, объявлять или нет народные выборы, и если объявлять, то – когда?…
За неделю таких переговоров в Петербурге полковник Пестель очень устал. Все надежды свои он возлагал на последнюю, решительную встречу.
Совещание состоялось на квартире поручика Евгения Оболенского. Оболенский был чуть моложе Пестеля, однако, не воевал, а потому и застрял в обер-офицерском чине. Полковник, учтя эту особенность биографии хозяина квартиры, заранее говорил с ним с глазу на глаз, пообещал пост в новом правительстве и быстрое от сего возвышение – и не без оснований надеялся на его поддержку. Тем более, что главный противник Пестеля, Никита Муравьев, сказался больным и в совещании не был.
Вести совещание предложили князю Сергею Петровичу Трубецкому. Это обстоятельство заставило Пестеля нервничать.
Трубецкого Пестель ненавидел. За честолюбие, остроумие, длинный нос, счастливую и богатую столичную жизнь.
Трубецкой был докой в штабных играх и конспирации: от своего начальника Витгенштейна Пестель знал, что князь несколько месяцев жил в Англии, выполняя конфиденциальные поручения государя императора. В общении он прост и почти обворожителен.
