Мой – до дыр
Андрею Белому
Аполлон Аполлонович жил на Фонтанке,в коммунальной квартире,на кухне три соседских шалтая-болтаяприготовляли яичницу,Аполлон их недолюбливалза едкий запах.Он любил Мойдодыраи порфиру душистой своей Софии.
Мойдодыр жил на Мойке, писал стихи,на Фонтанку захаживал в мятом кафтане по воскресеньям,Аполлон Аполлонович изобрел для него проспекты и утюги(и духи для тех трех шалтаев), кормил бутербродамии блоковским песнопеньем.
Оба были бедны. Шипела яичница фонарей.Шалтаи-болтаи возносились над городом желтыми колдунами.А через дорогу Белый стоял и плакал, как соловей,стоял и плакал,весь был белый-белый от Господа,над голубым каналом.
Но его не позвали.
«Легкое дыхание разлук…»
Легкое дыхание разлук,пастушок мой с дудочкой далече,только звездным блеском вечер мечен,только сердца одинокий стук:тук-тук-тук – шершавых ниток ком,пастораль под пальцами распалась,улица, фонарь, такси, роддом…нет, проехали, и ядовитая усталость —в музыке, невнятной и густой,мокрые тампоны лазаретаи каким-то чудом тот кусокковрика с пастушкою в корсете.
И плывет, всплывает – сонный хор.Нитки рвутся, и ревут младенцы.В питерском колодце жутко тесно.В мировом – не слаще – в унисон.
Пастораль? Да, видимо, она:надпостельных ветхих ковриков орнамент,зданий выцветших подтеки, как пергамент,человек с тромбоном у окна…
Речь
Я говорю на чужом языке, не вашем.Знаю, люди меня не понимают вовсе.Мне отвечают капли в микстуре, и в душе ржавомкраны скрипят, привечая воду. Меня так мостик,что над болотом завис, поучает: утоп, мол, в травках,острый чужой язык сжигает меня, как время.В каждой вмятине добрую дряблую краскурасколупала – на звук, просчитала свой рост на двери.Каждая выбоина на дороге поет контральто:это копыто, лошадь, я грусть ее слышу громом.Так говорит с микроскопом бактерия, память,и ни один из звуков, что спела б в хоре.
Ангелов? Не было, нет – и не будет здесь откровений.Греет ногу в прихожей бродячий аист.Кто-то еще лепечет родной мне речью —над колыбелью явленья,на грани – счастья.
Гансу Христиану Андерсену
1. Злой мальчикСнег в жарком яблочке залег: в раю спечен;на запах дыма в дом прокралась, как разруха,стрела амурова из голубого лука;в зеленом стрекоте спит мирно цокотуха,поэт подставил ей камзолово плечо.На спицах зонтика снежинок тает запись,мешаются цвета – зеленый, красный,дырявый зонтик в крылышках атласныхс гвоздя слетает и летает, как фугаска,и приземляется в очаг, гвоздю на зависть.
А муху тот поэт рисует белым,белее Кая, зеркала, слепца,как музу, что упала и сгорела,как музыки зелененькое тело,под пеплом – святочный хрусталь,и нет концалишь понедельному подельнику Лукойе.Какое время выпало сырое,когда б не различать добра с лица!
И память здесь – лишь об одной хромой ноге,в коробочке, где спят рядком солдаты,подобны балеринам и крылаты,поскольку все убиты на войне.
Но наш поэт – он очень добр и стар,и муха на плече его – как слава,что соловья из зуда крылышка досталапринцессе, коей все казалось мало.Мой милый Августин, я так в снегах устала,как вечность в формулах, как пар – во льду зеркал!
Ваятель ангелов, ворон и чайных роз,мой милый Андерсен, ты сам сказал, что остаетсясвиная кожа, позолота же сотрется,но глупый мальчик со стрелой Агапэ[2] – зол.
Он вечно зол (звенят, как струны, стрелы в ране),он врет и издевается; заботао нем не кончится, и снега позолотахрустит, как яблочко цветное – в птичьем стане.А сердце? Сердце – в пустоте волшебнойрвется.
2. Голый корольЯ – голый поэт, и я – голый король,мы можем меняться одеждой,и только невежда зачтет это в ноль —все то, что возникнет между
моим королем в изумительной тоге,расшитой для славы врунишкой,и этим поэтом, что смотрит под ноги,стесняясь любого мальчишки.
Познав наготу, он не ведает тяжбымеж голосом, славой и честью…A голый король умирает под стягомрубахи из ниточной лести…
Но голый поэт погрустит и возьметсяопять сочинять свои вирши,и голым король к нему в гости заходит,и голый король тенью страшною бродит,отмщенья он просит, он ночь хороводит,но Гамлет не слушает: пишет.
3. ГердеЯ так хотела почувствовать землю ступней,ветер плечами и сада струенье – щекою,в центре ладони чтоб гвоздик звезды золотой,снег подбородком, губами и воздух – иглою,я так хотела со всеми земными вещамибыть заодно,но они не любили меня:чайник сгорал, отключалась вода в туалете,блюдце летело на пол, пол слезливо ворчал,и растекалось варенье на темном паркете.
Розы из чайников лезли и сквозь потолок,люстру толкнув на ходу, выбирались на крышу;люстра, как снежная сказка, разбита, валялась у ног.Милый мой Кай,что мы тут натворили с тобой?Как хорошо: наша Герда заснула и пенья осколков не слышит.
4. Девочка со спичкамиЧто Рождество – всё в бубенцах и с мятой трешкой,в кармане найденной, что Новый год – тебе?Гостиных баня, тень боярышни на дрожках,и снега горечь в полной темноте.
Ямщицкий праздник. До сих пор – холоп в ливреенам отворяет Xрам, а там – Гостиный двор…Но чуточку левее, чуть левееесть стеклышко под ребрышком – в измор…с ним – колко-колко, и мороз гудит в ночлежкекосмической; в овечьей шкуре Годвойдет погреться, скажет: будет все – как прежде,пусть девочка со спичками заснет!
Так сладко спать! Весь мир, он стал как фантик,он елкой стал, он – пиром на весь мир!Чума зимы – и та гуляет в бальном платье!– Спи, спи, и спички крепче обними!
Карлсон
Подарите мне банку клубничного самого в миреи пропеллер цветной, для дождей вместо крыши – зонтом,много крыш, чтоб сияли, манили и в небо летели,В серых яблоках лошадь и можно еще ипподром,
и ковровую сумку, и в ложечке каплю нектара,подарите мне пуговиц пару, одну – про запас,чтобы, с крыши срываясь на ниточке солнца янтарной,отрывалась она и катилась за синий атлас,
чтобы мне на лету Малыша не терять и, в закрученной банкекосмос весь открывая ему, из серебряной ложечки словразбудить тишину, и в волшебной игре, в беспорядкезвезд и красок напомнить, что добрая светлая радостьесть основа всего, но особенно – сказочных снов.
Крылья потных пропеллеров, в ложке бренчанье и рокот,подарите мне в банке клубничной игру и наказдолететь с этой банкой до – дна, до клубничного бога,на колесиках, дугах доехать до детской – вне срока,где звездою реснитчатой праздник сияет для нас.
Собеседники
Собаки,положив свои слюнявые бородатые головы на мои колени,могут рассказать о своей жизнивсёза три минуты.Обычно я им отпускаю грехи, сочувствую и даю советы.
Детидо шести месяцев любят делиться со мнойсвоими сиюминутными размышлениями:у нас нет языковых и возрастных барьеров,и я ничего не имею против знакомого ангела,спевшего мне из складочки на лице ребенкастаромодную песенку счастья.Самое главное, что в данном случае обмен информациейабсолютно адекватен и равнозначен. Что радует…
Кошкине приходят нас радовать. Они Приходят. Приходят и ждут.Смотрят, молчат, ждут,и если отвечают на твои приветствия вслух, то толькокосмической песнейи только на самые тонкие вибрации, которые ты можешьмодулировать самым влюбленным (в них) из своих голосов —тогда они счастливы;понимание земной судьбы (не моей, не их собственной) их не волнует,кажется, их функция здесь – та же, что у драгоценных камней и звезд: сиянье мудрости иного дальнего мира,ждущее освобождения в тепле человеческоголюбовно-выраженного почитания.
Цветывопреки всем сказочно-поэтическим представлениямникогда не говорят о себе.Но более интеллигентных и тонко понимающих слушателейи поклонников вы не найдете во всем мире.
Птицы(как и поэты)с людьми не разговаривают вообще.Они заняты бесконечными разборками в собственном царстве.
Люди…впрочем, об этом мне очень мало известно.
Стихилюбимые —похожи на всех остальных моих собеседников,кроме, пожалуй, того, что им всегда не хватает самодельных игрушек для очередного праздникаили похорони они,сразу же после состоявшегося собеседованияотсылают меня за угол стола,где снова и сноваприходитсято грубыми отвертками, то тонкими ножницами,а то и булавками пролетающих мимо дождейи кнопками снегопадоввыкраивать из своегобумажного сердца давным-давно известные истины.
«О я совсем, совсем не сноб…»
