«О я совсем, совсем не сноб…»
О я совсем, совсем не сноб,не элитарная эстетка.меня бросает звук в озноб,в монисто – каждая монетка.Из каждой щели – звук валторн:как выжил лес среди развалин?в струне порвавшейся – потоп,из всех веществ мне важно: камень,железо, малахит, брильянтспособны треснуть и заплакатьи, высморкавшись – хоть в платок,в рукав, на землю, мир, – растяпойпредставить? Может ли, как бог,как самый древний – выть и квакатьв трущобах строк, в руинах – слог,страдать он может, верно каркать?Альтист-душа, душа-кларнет:сквозь пальцы, дырочки – водицей.И солнце вовсе не за свет —за сажу я люблю и спицу.За сладость сажи, трезвость спиц:стих лезет в позвонок – под платье.За чужестранность близких лици губы в ягодной помаде.
«Под мостовой, под каждым камешком – нагой…»
Под мостовой, под каждым камешком – нагойлежал ребенок. И смотрел – наискосок.Нет, не туда, где города и годы:со здания, по краю, водостокпускал свой дождик; призраки свободыкачались, словно корабли; по мостовойземля и жизнь спешили в путь, по кругу.Вот птичка села на оторванный листоккалендаря. Малыш лежит, собой напуган —отсутствием своим в течении вещей.Век громыхает где-то рядом.Кто помнит лица маленький детей,монаду лика, кто обнял свою цикадуи стрекозу моста – под мостовой?
А фонари стоят, как постовые.И в перспективу толпы топают, их выи —в годах, как в камне города слепые.И маленький под камушком – порой…
Гербарий
Т. О.
В гербарии, в пергаментной бумагецветы и кровь, как пятна от помады…Ах, сколько надо, милый мой, отваги,чтоб запах калачей и ядра снегопада,живя в календаре осеннего распада,в гербарий засушить, разгладив утюгом?
Но девочка-швея не получила роль:не став актрискою, в провинции всё гладитчугунным утюгом охапку белых роз —воротничковых выкроек гербарийв комод засунут, папироской синей сушитцветочки, их простуженные души,и кто-то в двери лязгает ключом,
и страшно так, и музыка играет…в соседнем баре…Боже мой… о чем?
Жизнь-малышка
З. Г.
Жизнь-малышкаПрошла, как на овощебазе, где утром раннимсобака лижет ледяную капусту.Сладка кочерыжка,но хрустко да грустно, густо, а в общем-то пусто,мало надежд и мешают миазмы,хотя периодически выносишь мусор,и всегда не хватает чего-то – наверно, старанья.
Старенье, однако, не зря говорят, что впадает в детство,как в реку, где можно себя понежитьнеизрасходованной благодатью;поэтому умирают всегда только дети,в старческом теле лежа.Под капустой. На овощебазе. В проходной палате.
Щелкунчик
За Гофмана бокал кривых зеркал,по граням искра бродит золотая,я пью, и монстры многих трудных летпо ободку Новейшего Граалятанцуют, думая, что здесь приют и свет.
Ты видишь рожи их, крючки, носы, галоши,дожди и зонтики, дырявые носки:окончен юбилей всех королей, в прихожеймышиные шаги, мышиные шаги…
Щелкунчик мой, что скуксился? В бокалене попадает зуб на золотой зубок?Постой еще, постой, как холодно в астралеГерманий и Россий, придуманных тобой.
На море всех смертей, в кораблике Венеций,и там, и там – лишь ветер-пономарь,а ей все мнится: катехизис да Граальчужого сердца, плакальщика сердца.
Еврейский оркестр
Чарли
Он был в первый раз на земле,в котелке,в век погромов – какой-то Пыжик.Ему выжить хотелось, как в страшном сне,Чарли очень хотелось выжить.
А из кущ бровей – многозвездный звонглаз вращализ небесной сферы…
Понарошкины дети к Чарли в кинозабредают и слышат – летит стекло,и лохмотья летят, и сквозь горло – комслез,немой – немой,и свой домик, свой…всех крылатых родинок…– Где он?
Клезмер
Явился Аврааму Бог.
Авраам возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него…
Быт. 18К тебе! Вставай! (Мелодии местечка.)Да, за тобой: стучатся в нашу дверь.А ты лежишь, как взвод убитых без осечкизвездой нездешнею, и все, что видишь, – печь…
Не аналоем твои кончатся молитвы,не виноградною зеленою осой.Струну сквозь сердце. В узел свиты все пожитки!Разорваны. Вставай! Вставай – и пой!
Танцуй! Не верь, что я не твой, что Аллилуйядля ангелов. Она милее палачу.Из Нового и Ветхого – любуювозьми из капельницы каплю – скрипачу.
– Я Клезмер – гость, бездомный, тощий. Родомиз тех, что там… Я тень, как скальпель, остр!Познал я до глубин невежество природы,и от кости моей я даровал достойным – кость.
Нет, я не фарс, не трагик с маскарада.Меня не принц, а полумертвый привечал.Я щедро наливал всю сладость рая – аду,в придачу к скрипке – пусть лучится, как ничья.
Лепечет с миром. И с войной.Сейчас – ни тот, ни эта,слепой звоночек бьется в твой порог:– Я, Клезмер, стар. Я самый неприметный,сердечник, с палочкой, в трех лицах. В общем – Бог.
Имя
Папе, маме
Хоть под дождем и без гроша в кармане,Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.
Арсений ТарковскийЭто ничем не залечишь,Когда на имя – запрет,Когда имя – это пустыня,Повод к погрому, бред.В первой речи затычка,Кличка ребенку – жид.Имя – как перемычкаМежду: любовь и стыд.
Там, где ты звездочкой маешься,Любишь маму да папу,В три ли, четыре – память:Срам в перстенечке – в лапеУлицы, дворика. Софочка!Лакомство барское, липкое,Имя мое в форточкуБабушка сдуру выкинула —В бой – в кулачки детские…
Позже отдернет мальчикруку, как от лягушки, —СердцеЖенщина спрячет.
Встречи все – с ядом по донышку:Будут при встречах лицаБыстро меняться. Кто ты?Вечное – не устыдиться б!Вечное – не испугаться б!Русью воспитано – в волки,Имя, гори – не гасниВ глотке ее – иголкой.
Мудрость —с подкладкой вырванной.Имя мое – Сара!Зря не назвали. Выжгло!Зря не назвали. Даром —Всем словарям. ОплаченоСарой – и имя, и отчество.Мудрость от греков – ласточкой.Сара – пророчеств вотчина!
Девы: софии, веры,наденьки, любочки – мудростью,Сара – во всех словосферахИмя мое русское.
Конармия
Что умеет делать еврей?Он умеет плакать,говорить «ой»,отвечать на вопрос вопросом,посыпать голову пепломна все семь траурных днейи проблемы с сыном иметьв году високосном,протирать мозги у столетийкошерной тряпкой,как алмазный Бабель – очки,и от пыли – свет, чтоб лучились скрипки,и накручивать пейсы. Маркс и Со.кто этого делать не мог,тараканами стали в «Замках»,остальные – от тараканов же —послужили долгожданной прививкой.Черным углем отбеленныекони,смотри – на красном!Цадик Боренбойм,Бабель и Кафка,и Визель Эли…Что умеют они?Кричать и петь: это горький праздник!(«Ночь»[3] – от мира сокрыты их семидневные двери.)
Рембрандт
Всё меньше пестроты. Земли и праха – больше.Глубин коричневых. Всё мягче блеск – он дым;он нежен, как цветок, из уголька проросшийсквозь грубость века. Старый мастер, юный сынГолландии, всем бюргерам – во славупортреты создававший… Занеслона старость лет из центра Амстердамав еврейский пригород, где горькое вино.И бедность, бедность. И в шкатулке – не сапфиры:рубины бывших всех и будущих костров.Где Амстердам таил свои нарывы,библейской краской проступала в лицах кровь.Смирением сияла в капиллярах.И в трещинах всей прямотой – анфас —смотрела пятка.О, какой тропой до божьей драмыпрозрачных рук, что обнимают нежно нас,Рембрандт прошел —сквозь мрак, сквозь бред, сквозь почву,сквозь скорбь Слепца?
Конец ознакомительного фрагмента.
