На декабристов смотрели в обществе как на, своего рода пророков, как на знамя. «Пусть юное поколение действует, но пусть оно видит в нас ценителей добра и всегдашних противников зла, в каком бы обманчивом свете оно ни представлялось»[22] — это из письма декабриста Оболенского. Тот же Оболенский писал 20 февраля 1862 года Батенькову: «Если бы писать все то, что говорилось о Собрании дворянства Петербургского и Московского, о мин-ре Валуеве (между автором письма, декабристом П. М. Нарышкиным и декабристом П. Н. Свистуновым. — Н. Р.) и о прочих лицах, иже во власти суть, то пришлось бы написать целую брошюру с красным знаменем на обертке и с заглавием — Les Aristocrate a la Lanterne (аристократов на фонарь. — Н. Р.), но Вы это слышали и переслышали и для Вас это не ново»[23].
В те же годы, оценивая роль движения декабристов, Батеньков в личном письме утверждал их место в цепи борцов: «От фатального декабря, как от бегства из Мекки в Медину, считается летосчисление всех возможных эмансипации»[24]. Безусловно, и эта фраза мученика Петропавловки обрела крылья.
Иван Иванович Горбачевский и Владимир Федосеевич Раевский не воспользовались сомнительной амнистией, остались в Сибири и умерли там. Их письма (первого — к Е. П. Оболенскому и Д. И. Завалишину, второго — к Г. С. Батенькову и А. Ф. Вельтману) напоминают продуманные, целенаправленные памфлеты. Значение этих посланий выходит за пределы частной переписки — это яркие законченные публицистические произведения явно революционного содержания.
Вот отрывок из письма Раевского Батенькову от 29 сентября — 6 октября 1860 года: «Сначала я с жадностью читал журнальные статьи, но, наконец, уразумел, что все эти вопросы, гласность, советы, стремления, новые принципы, прогресс, даже комитеты — игра в меледу. Государство, где существуют привилегированные и исключительные касты и личности выше законов, где… власти суть сила и произвол без контроля ответственности, где законы практикуют только над сословием людей, доведенных до скотоподобия, там не гомеопатические средства необходимы»[25]. Или: «настоящие события доказали, что для правительства опаснее Пугачев Пестеля и Рылеева»[26].
Еще в 1858 году в письме к другому своему корреспонденту-петербуржцу писателю Александру Вельтману Раевский пишет: «…Мы по непременному закону оставляем в наследство идею для руководства новому поколению. И эта идея растет и будет, и должна расти и никакие препятствия не сожмут ее»[27].
Нарочито резкие, предельно откровенные и в литературном отношении безупречные письма не только являлись свидетельством для потомков об убеждениях Раевского, они стали действенным орудием политической борьбы старого агитатора.
Раевский печатал статьи в «Колоколе», в приложении к «Колоколу», называемом «Под суд». В те же годы в Иркутске был опубликован его очерк «Сельские сцены». Он страстно ратовал за действительное, а не иллюзорное народное просвещение: «Дайте детям простолюдинов грамотность, а в училищах буквари, в которых не глупые шутки и побасенки составляли бы половину книги, но буквари, где объяснялись бы… правила нравственные и необходимые»[28].
7 ноября 1860 года Михаил Бакунин, встречавшийся с Раевским в Сибири, писал Герцену: «По всему образу мыслей он (Раевский. — Н. Р.) демократ и социалист»[29].
Может быть, не столь блестящи по форме, как письма Раевского — профессионального литератора-поэта, послания декабриста Горбачевского, но сущность их та же. «Я не верю никакой гласности в печати, не верю успеху ни в чем, не верю обещанной свободе, не верю даже нашей, до нас касающейся амнистии»[30]. Это уже 1862 год.
А вот другой отзыв Горбачевского на свершившуюся крестьянскую реформу. Он обращается к былому другу — князю Оболенскому 22 марта 1862 года: «Я даже еще хорошо не понял и свободу крестьян, что это такое — шутка или серьезная вещь. Постепенность, переходное состояние, благоразумная медленность — все это для меня такая философия, которую я никогда не понимал»[31].
Относительно иллюзорности серии «бумажных реформ» резко высказывался и декабрист Д. И. Завалишин.
Читая гневные строки, вспоминаешь и пронизанные мудрой горечью, иронией письма к сестре непримиримого декабриста Михаила Сергеевича Лунина, погибшего в Акатуйском руднике.
Вслед за Раевским, Горбачевским, Завалишиным к самой левой группе старых декабристов можно причислить в годы революционной ситуации и Александра Викторовича Поджио. Уходя в своих воспоминаниях, опубликованных уже после его смерти, в историю крестьянского вопроса, Поджио говорил о действиях Пугачева: «Его (Пугачева. — Н. Р.) разбоям предшествовали разбои дикой власти, те, которые и ввергли целые поколения в ту пропасть общественную, которая извергла одни заявления отчаянного мщения… Если Пугачев пошел разбоем, то Михельсон (генерал, разбивший Пугачева. — Н. Р.) пошел тем же путем с тою разницею, что первый стоял за свободу, а последний настаивал на закреплении злодейского рабства!..»[32]
Крестьянская революция в России, крестьянские восстания закономерны, неизбежны, исторически оправданы, утверждал в 60-е годы деятель 1820-х годов…
Итак, знакомство с фактами жизни декабристов, их идеалами, стремлениями, интересами, практической деятельностью в 50–60-х годах заставляет понять и по достоинству квалифицировать этот завершающий рубеж в истории декабристского движения. Положительная роль их присутствия в общественно-нравственной жизни России того времени несомненна, заметна, весома.
То, что революционеры 60-х годов считали себя прямыми наследниками декабристов и между двумя поколениями не существовало пресловутой «антиномии», придуманной Мережковским, доказывает революционная прокламация шестидесятников, названная «К молодому поколению» и появившаяся осенью 1861 года. Она открывалась двадцатистрочным эпиграфом рылеевского стихотворения «Гражданин».
Говоря о декабристах левого крыла в 60-е годы, таких, как Батеньков, Раевский, Горбачевский, Поджио, можно с полным основанием переадресовать к их запечатленным на бумаге мыслям высказывание В. И. Ленина о Николае Гавриловиче Чернышевском: «Это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было»[33].
Первый декабрист
Любовь к правде — вот все мои титла и права.
А. Н. Муравьев
В 1911 году отмечалось 50-летие крестьянской реформы. Либеральная общественность рассыпалась в славословиях по поводу пресловутого «освобождения». А писатель-народник Владимир Галактионович Короленко выступил в журнале «Русское богатство» с очерком «Легенда о царе и декабристе». Это было романтическое повествование о… военном губернаторе Нижнего Новгорода Александре Николаевиче Муравьеве. Короленко рассказывал о бывшем декабристе, который на рубеже 50–60-х годов прошлого столетия, облеченный правительственным саном, пытался сделать все возможное для защиты прав и свободы народа. Отдав себя претворению в жизнь юношеской «мечты» о полной свободе крестьян и убедившись, что это неосуществимо, старый мятежник понял, что «его роль кончена», и «подал в отставку»[34]…
Через три года после ограбления крепостниками крестьян, закрепленного «Положением 19 февраля», Муравьев умер. Эта коллизия несколько напоминала последнюю страницу жизни другого Александра Николаевича — Радищева, сочинявшего после возвращения из Илимского острога проекты государственных преобразований, отрезвленного высочайшим внушением и покончившего с собой.
Короленко захватил сюжет очерка. В феврале 1911 года он сообщал дочерям из Полтавы: «Сегодня, наконец, я закончил свою срочную статью… Вышло не так, как я себе представлял, садясь за работу, но фигура интересная. Почувствуете ли Вы то, что я хотел передать: мечта юности, которую человек осуществляет стариком. Формы для вас непривычные: юношей — член общества или точнее „Союза благоденствия“, потом городничий, наконец, губернатор, остающийся в душе членом „Союза благоденствия“. Между прочим, родной брат виленского вешателя»[35].
За 73 года до выхода этого очерка, еще при жизни декабриста, сделал того же Муравьева своим литературным героем Виссарион Григорьевич Белинский. Это было в 1838 году. Белинский передал в цензурный комитет пьесу «Пятидесятилетний дядюшка». Один из персонажей драматического произведения — некто Петр Андреевич Думский — декабрист, возвратившийся из сибирской ссылки и сохранивший верность идеалам юности. Его прообразом был Александр Муравьев. Пьесу запретили.
