Итак, дети генерал-майора не повторяли отца и один другого; каждый из названных сыновей — личность оригинальная и в своем роде талантливая.
Старшего Александра младшие рационалисты считали мечтателем. Жизнь этого мечтателя и является предметом нашего разговора.
* * *
На закате жизни московский сенатор Александр Муравьев, отставленный от губернаторства в Нижнем Новгороде, писал воспоминания. Они не предназначались для печати, а были адресованы далекому потомству. Отрывки рукописи, переписанные второй женой Муравьева, сохраняются в фамильном архиве князей Шаховских в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина. Воспоминания увидели свет в 1955 году, спустя почти сто лет после кончины автора.
Предвоенный александровский Петербург, факты и герои знаменитых баталий, заграничные походы, социальные мечтания и личная жизнь — вот сюжеты муравьевских записок.
После окончания Московского университета в марте 1810 года, занятий в Обществе математиков, преподавания колонновожатым Муравьев уезжает в Петербург. Он принят в свиту его императорского величества по квартирмейстерской части. Близкое окружение юноши: братья Колошины, братья Муравьевы-Апостолы, его собственные младшие братья — Николай и Михаил, Михаил Федорович Орлов, Артамон Захарович и Александр Михайлович Муравьевы. Всех этих людей мы встретим позднее среди привлеченных к следствию по делу 14 декабря.
В 1811 году девятнадцатилетний офицер свиты его императорского величества вступает в модное в те времена масонское религиозное братство. Подобные братства под флагом нравственного совершенствования и самопознания проповедовали идеи равенства и политических свобод. Недаром среди русских революционеров начала прошлого века окажется потом много бывших масонов. Пребывание в рядах масонов усугубило критический настрой мыслей Александра Муравьева. Он неотступно размышляет о том, что «беспечность и равнодушие к идеалам и общественному благу… без сомнения, входит в цель самодержавной власти, равно как и развращение народа, дабы властвовать над бессмысленными подданными и заставлять их без рассуждения повиноваться ее прихотям, но тем не менее унижать достоинство человека»[46]. И если упомянутый нами ранее норвежский профессор Ханштевен склонен был искать причины зарождения революционной идеологии Александра Муравьева и его товарищей в знакомстве с западными конституционными режимами, то мы видим из мемуаров, что мысли о пороках деспотии и необходимости равенства и просвещения народа пришли к нему еще до похода в Европу. Это заставляет считать, что размышления о судьбах Отечества и стремление облегчить народную жизнь не были привнесены образованной молодежью извне, а явились порождением собственно российской действительности.
Политические мечты и общность взглядов оказались почвой для духовного сближения военной молодежи. Муравьев особенно предпочитал Михаила Орлова. «Очень коротко познакомился я с живущим от меня недалеко в кавалергардских казармах поручиком того же полка М. Ф. Орловым, человеком весьма ловким и достойнейшим, великолепной наружности и большого образования, начитанности и красноречия… Часто я ходил к нему беседовать и фехтовать и мы на эспадронах бились до синих пятен. Орлов был силы необыкновенной не только физической, но и умственной, — вспоминал Муравьев 70-летним стариком, — и мы часто встречались с ним в разных случаях нашей жизни, и он всегда оправдывал в глазах моих то высокое мнение, которое я о нем себе составил»[47].
Впрочем, кроме чтения, фехтования, политических и философских бесед, столица не дарила братьям Муравьевым искушений и удовольствий: «Жили мы трое очень умеренно в Петербурге, потому что с малолетства уже были к тому приучены и тем не тяготились и потому, что средства наши были крайне ограничены, получая тогда очень малое содержание от отца, который сам почти ничего не имел»[48].
Часть мемуаров, касающаяся 1812 года, особенно замечательна. Перед нами проходят портреты современников Муравьева: Кутузова, Багратиона, Сперанского, Барклая, Дохтурова, дается анализ сражений, словно вышедший из-под пера отличного военного стратега. В записках передан дух патриотизма, героизма, бесстрашия, которым был охвачен русский народ перед войной с наполеоновской армией: «Дух патриотизма без всяких особых правительственных воззваний сам собою воспылал… Трудно описать, в каком все были одушевлении и восторге и как пламенно было стремление к войне не одних только офицеров, но и солдат. Всем хотелось отомстить за Аустерлиц, Фридланд и за неудачи, которыми мы в прошедших войнах постыжены были»[49].
Муравьев вспоминает об участи Михаила Михайловича Сперанского — гениального законодателя, «великого реформатора», по выражению Чернышевского. Молодой офицер хорошо знал масона и преобразователя, сановника из поповичей, автора широких конституционных проектов. «Незадолго до отъезда нашего, на том же дворе, где жили мы, помещался знаменитый граф Михаил Михайлович Сперанский, молодой, но гениальный советник императора Александра I, правая рука его по готовящимся преобразованиям, чем и навлек на себя недоброжелательство и зависть невежественных сановников и почти всего дворянства. Этот необыкновенный человек в одну ночь нечаянно, по повелению Александра, был схвачен и отвезен в Пермь. Император, убежденный в его невинности и совершенной чистоте намерений, против воли принес его в жертву общему мнению»[50].
«Так в некоторых случаях, — заключает Муравьев, — силен этот рычаг, что движет сердцами властителей, вопреки даже воле их и убеждений!»[51].
К портрету Ф. В. Ростопчина следует короткая выразительная ремарка: «Он был деятелен, горд, умен, хитер и без всякой жалости жертвовал другими для себя, обманывая всех для достижения своих целей»[52].
Считаем нелишним привести и чрезвычайно высокую оценку Муравьевым Барклая-де-Толли. «Барклай лучше других предвидел, что нам придется вести сначала войну оборонительную, послал офицеров вплоть до Москвы для избрания заблаговременно разных военных позиций… Как военный министр он заранее приступил к заготовлению магазинов и военных запасов внутри государства… Дивиться надобно твердости характера сего полководца!»[53].
О своих настроениях в период боев и тяжких лишений быта Александр Николаевич Муравьев высказался коротко и недвусмысленно: «Я… забывая все неудобства, радовался близости моей к неприятелю, которого ежечасно видел пред собою, и горе мое о претерпеваемых недостатках тем рассевалось»[54]. Бородино, Тарутин, Березина, Кульм, Лейпциг, Париж — вот дорога войны. А на этой дороге — романтика подвигов и упоение бранной славой, цинга и голод, жадные чтения и споры… Муравьев спал под дождем или в курной избе и штудировал Руссо и Вольтера, Лейбница и Ньютона, Юлия Цезаря и военного писателя Жомини. Да и потом, в пору быстрого наступления русских, когда стало легче, кутежи и развлечения не занимали воображение молодого гвардейца — он имел другое направление мыслей. (Помните, у Дениса Давыдова: «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова».) Итогом военных походов явились для нашего героя, по выражению Сергея Трубецкого, «связи, сплетенные на бивуаках, на поле битвы» и легшие в основу будущего первого тайного политического союза, поставившего целью свержение самодержавия и уничтожение крепостничества.
* * *
В Москве в начале Комсомольского проспекта есть обветшалый дом, украшенный четырехколонным портиком и треугольным фронтоном, построенный в модном в начале прошлого века стиле «ампир». Фасад здания выходит ныне на красную черту широкой улицы, по которой непрерывным густым потоком движется транспорт. Но возле этого особняка экскурсионные автобусы останавливаются: экскурсовод вспоминает о «московском заговоре 1817 года» и читает отрывки из десятой главы «Евгения Онегина» о декабристах.
Оказывается, здесь была квартира обер-квартирмейстера, полковника гвардии Александра Муравьева — основателя Союза Спасения, или Общества верных и истинных сынов Отечества. Здесь происходили тайные совещания, зрели проекты военной революции и план цареубийства: «Меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал». В этом доме первый декабрист А. Н. Муравьев — душа «Союза» — под аккомпанемент зычной переклички гвардейцев и звон колоколов в церкви Николы в Хамовниках (так некогда назывался район Комсомольского проспекта) писал памфлет против рабства. Здесь пели «Марсельезу».
«В беседах наших обыкновенно разговор был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего Отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами… повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще»[55],— сообщает Иван Дмитриевич Якушкин в своих «Записках».
