В школе прапорщиков
Было похоже, что в Одесской школе прапорщиков февральская революция ничего не изменила. Преподавательский и командный состав остался там старый, учебная программа действовала прежняя. Остался тот же строгий строй по ранжиру, те же юнкерские погоны на суконных гимнастерках.
Но так казалось на первый взгляд. Уже через несколько дней мы, прибывшие на учебу из разных гарнизонов и госпиталей, увидели, что за сохранившимся в школе внешним лоском прячутся те же порочные для армии слабости, которые наблюдались и в линейных частях. Юнкера и солдаты обслуживающих подразделений уже успели отвыкнуть при общении с офицерами от «благородий» и в разговорах со старшими по званию допускали неслыханные раньше вольности. Послушные в строю, на городских улицах солдаты не торопились отдавать честь поручикам и капитанам. Офицеры были вежливы и предупредительны с подчиненными. Брань и оскорбления нижних чинов рассматривались как «посягательство на революцию». Во всем чувствовался показной, демонстративно выставляемый на всеобщее обозрение демократизм. Начальство старалось как-то приглушить революционные настроения людей, повести их за собой по нужному для господ руслу.
Фронтовые нужды в младших офицерах заставили командование и набор в школу проводить по упрощенным «демократическим» принципам. Вступительных экзаменов мы не держали – было бы образование и необходимая военная подготовка. Состав юнкерских рот набрался весьма пестрый. В одном строю стояли и холеные дворянские сыновья, и мужиковатые унтеры, и юные первогодки, и побывавшие на фронте дядьки с «георгиями» на груди.
Столь же пестрыми были юнкера и по политическим воззрениям. Я к этому времени уже слыхал кое-что об основных российских партиях, хотя разбираться в их программах у меня не было никакого желания. В нашей роте верховодили чаще всего сторонники кадетской партии. Они во всю превозносили своего министра иностранных дел Милюкова. Были в роте эсеры. Были и заядлые монархисты, которые доказывали, что без царского престола Россия неминуемо погибнет, раскрошится на мелкие республики, как крошилась на удельные княжества древняя Русь. По-моему, было в роте и несколько большевиков. Двоих, видимо, по созвучию фамилий, я запомнил: железнодорожного инженера Арешко и фронтовика Полешко. Правда, большевиками они себя не называли, но, судя по их высказываниям и по той вражде, какую питали к ним кадеты, это были противники Временного правительства. Немало пришло в школу и таких юнкеров, как я – без каких-либо политических убеждений.
Частые митинги и споры проходили в школе шумнее, чем в полку. Политика занимала столько места, что порой из-за нее срывались занятия на целый день. Выступает кадет – призывает к одному, за ним выходит эсер – говорит свое, берет слово Арешко – громит предыдущих ораторов. На скамейку выскакивает еще один агитатор и называет Арешко предателем, которого надо бы расстрелять перед строем. Иногда дело доходило до драки, и мы, «нейтральные», разнимали противников, успокаивали их, утирали разбитые носы, давали закурить. Трудно было разобраться во всей той мешанине мыслей, мнений, призывов, которая обрушивалась па наши головы.
Большинство офицеров от участия в митингах уклонялось. В разговорах с юнкерами и солдатами многие, пожимая плечами, уходили от острых вопросов. К нам некоторые преподаватели и командиры, играя в революционный демократизм, относились чуть ли не как к коллегам, на полевых занятиях за городом вели себя панибратски, об уставах и служебной субординации забывали.
Однако оставались и такие офицеры, которые, несмотря на своеобразие и шаткость обстановки в стране, хранили верность долгу, проявляли взыскательность и строгость, требовали от нас исполнительности, подтянутости и дисциплины.
– Вы будущие командиры революционной армии, – говорили они нам. – Готовьтесь достойно исполнять свои обязанности по защите свободного Отечества. Анархия и беспорядок – враги свободы. Если вы и на фронте начнете митинговать, пруссаки скажут вам спасибо! Пусть о политике думают политики, а мы люди военные, наше дело – воевать до полной победы.
Этих строгих, по-настоящему верных новой власти офицеров мы недолюбливали за приверженность к «старо-режимным придиркам», но уважали их больше, чем тех, которые вместо занятий играли с нами в карты или укрывшись со взводом в кустах, убивали часы пустой трепотнёй и пошлыми анекдотами.
В целом же воинская дисциплина в школе прапорщиков весной и летом 1917 года была, конечно, весьма слабой. В город и к морскому берегу мы уходили совершенно свободно, не опасаясь патрулей – юнкеров они не останавливали. Занятия пропускали, находя для оправдания лени множество причин. Офицеры вместо наказаний за проступки чаще прибегали к увещеваниям и угрозам отчислить из школы с отправкой на фронт.
Не успели мы проучиться двух месяцев, как командование школы объявило запись добровольцев на фронт. Желающим убыть в действующую армию обещали досрочно присвоить звание прапорщика, выдать комплект офицерского обмундирования и денежное вознаграждение. Желающих нашлось немного. В нашей роте из 120 человек вызвались идти добровольцами на фронт юнкеров 8—10, остальные воевать не торопились. Меня в это время тоже уже не тянуло к воинским подвигам – больше хотелось закончить учебу да побывать дома.
Школу построили на плацу. Добровольцев из всех рот в новеньком снаряжении поставили под знамя впереди строя. Были произнесены горячие патриотические речи, высказаны поздравления и напутствия. Гремел оркестр. На медных трубах и золотых погонах новоиспеченных прапорщиков сияло жаркое солнце.
Прошло несколько недель, и некоторых из торжественно отправленных на фронт добровольцев привезли в Одессу убитыми в боях. Так же торжественно и с почестями их хоронили на городском кладбище. И опять на трубах, игравших печальные мелодии, сияло яркое южное солнце. Это были жертвы большого и, как говорили позже, бесплодно-кровавого июньского наступления русской армии.
Через какое-то время после печальных похорон нашу школу посетил Керенский со свитой. Говорили, что он заехал в Одессу по пути, инспектируя фронтовые штабы. Нас, как обычно, построили на плацу. На помосте для выступающих было тесно от высоких военных чинов. Вид у Керенского был утомленный. Офицеры шептались, что перед приездом в Одессу он не спал двое суток. Но говорил он громко и бодро. Призывал нас скорее кончать школу и отправляться на фронт, чтобы с победой завершить надоевшую войну и отпустить солдат по домам. Запомнилась еще одна мысль из его выступления: если мы не победим в войне, враги принесут на своих штыках в Россию старые порядки, русские крестьяне и весь трудовой народ опять окажутся под ярмом царских чиновников и сельских исправников. Мы слушали Керенского, раскрыв рты, и искренне верили, что, действительно, интересы революции требуют завершить войну победой. Глава Временного правительства казался нам в те дни каким-то новым революционным царем. Психологическое воздействие его короткой, но энергичной и ясной речи на офицеров, юнкеров и солдат было огромно.
Не помню точно, до или после приезда Керенского порядки в школе начали ужесточаться. Группа юнкеров, в том числе Арешко и Полешко из нашей роты, были отправлены рядовыми на фронт. Заменили и некоторых чересчур «демократичных» офицеров. Возобновились наказания за самовольные отлучки и пропуск занятий. Валяться на морском берегу и плескаться в соленой воде удавалось все реже.
В конце августа состоялся выпуск из школы. К нашему удивлению и к нашей радости, на фронт отправили меньше половины выпускников, а остальных распределили по внутренним округам. Нас, троих уроженцев северных губерний, откомандировали в распоряжение Казанского военного округа, а в Казани я получил назначение на должность командира взвода в 106-й запасной стрелковый полк, который размещался в Вятке (теперь гор. Киров). Так и не довелось мне повоевать в ту войну ни за царя-батюшку, ни за Временное правительство Львова, потом Керенского.
Моя основная военная судьба была еще впереди. Но я горжусь тем, что пусть не в боях, а в тыловых частях, я все-таки служил в славной русской армии и до Октябрьской революции. Ведь в старой армии служили не только малышкины, ольхины и дураковатые унтер-офицеры. Самые добрые воспоминания остались у меня о полковнике Волчанском, прапорщике Василии Харитоновиче, многих офицерах 252-го полка и школы прапорщиков. Я уж не говорю о друзьях-товарищах, с которыми мы ели кашу из одного котла – солдатах, унтер-офицерах, юнкерах. Товарищество, армейская дружба, взаимная моральная поддержка помогали нам переносить и обиды, и унижения, и тяготы службы.
