Мальчишка залпом выпил сок, схватил бутерброд с анчоусом, скривившись, мгновенно проглотил его, подпрыгнул на пружинном матрасе и воскликнул:
– Мария Николаевна. То есть. Мам, послушай.
Женщина, чуть помедлив, ответила:
– Да, мальчик.
– Вы подождите выпивать. Давайте сейчас каждый из нашей семьи расскажет чур без утайки про самый лучший и самый веселый и самый хороший день своей жизни. Только без обмана, ладно? Пап, начинай ты, как глава. Мам, слушай.
Сидоров поднялся и прислонился к спинке кровати напротив. Помолчав, сказал:
– Не знаю. Было много хороших дней. Вот день, когда первый раз сел за руль этой машины. Тихим ходом выехал на пустое воскресное шоссе. И погнал, сто двадцать.
– Ух ты, – крикнул, блеснув глазами, раскрасневшийся мальчуган.
– Я мчался, мимо пролетали клочки деревьев и облаков. Машина пела как старинные часы. И целую вечность, десять минут, никак не покидало чувство, что я улетаю и улетаю с каждым мигом все дальше от мути, что скопилась годами. Потом сбросил скорость. Вот еще день. Помню. В Гурзуфе в доме отдыха на исходе потного знойного дня мы выбрались из коттеджа и помчались рука об руку к морю с женой.
– С мамой? – тихо спросил мальчик.
Не ответив, Сидоров продолжил:
– Мы влетели… с ней в морскую воду и руками и ногами стали вспенивать буруны, расплескивать скатертью брызги, вскидывать вулканы песка, широкими кругами рассыпать искры капель. Солнце, почти проломившее дальний горизонт, так расцветило наш фейерверк, что мы обезумели. По волосам, глазам и плечам мчались копны теплой соленой воды. Мы прыгали и шлепались навзничь как очумелые. Потом, устав, она плюхнулась в шуршавший прибой и сказала: "Сергей, мы к Мирману больше не пойдем в карты играть. Какой от него прок? Бессмысленный тип".
– Глупый? – удивился мальчик.
– Никогда и ни в чьих руках на моей памяти карты не умели находить столь достойного применения. Это был мастер карточного миража, мистификатор козырного блефа, жонглер ложного хода. Маг.
– А почему…она так сказала? Не понимаю, пап.
– Мальчик, мне остается только надежда, что и я когда-нибудь не пойму этого.
– Но ты ведь не рассказал про самый день. Как я потом буду мечтать о таком же? Мне ведь надо в него верить, потому что, знаешь как трудно заставлять себя учиться и учиться, не зная для кого, запоминать наизусть различные стихи про утесы и памятники, когда даже самым друзьям неизвестно, где они стоят. Понимаешь, а я бы думал об этом дне как о своем. Хоть бы по воскресеньям.
Сидоров помолчал и ответил:
– Было много дней, которые тогда были хороши, а теперь и не знаю. Недавно приняли мой проект документа, и нас, пьяных, надувшихся коньяку, развозили на замминистровской "Волге" по стойлам. Гусары, гвардейцы. Горланили песни, поминали Есенина, бурсацкие шутки, хорошо было. Наверное. Нет, друг мой, вот что я тебе скажу – лучший день впереди, на лихом коне. Мчится где-то там, – и Сидоров мотнул рукой к окну. – Догнать бы.
Он подошел к темному проему и вперился в непроглядную даль. Тут рядом встал и мальчик, взял Сидорова руками у локтя, прижался щекой к рукаву рубахи и, заглянув наружу, молвил:
– Темень. Ничего, пап, у нас еще будет счастливый денек.
Сидоров оторвался от стекла и скороговоркой выкинул:
– Ну ка, разложенцы. Быстро. Нальем., – и обратясь к Марие Николаевне, – А вот давай-ка теперь ты поучи нас уму-разуму. И без вранья, точно?
– Без обмана, – подтвердил улыбнувшийся мальчик. – Как договаривались. Мам, только если нам можно знать про этот день. Если тайна, все. До гробовой доски.
– Обет и ужин молчания, – усмехнулся Сидоров.
Женщина пригубила вино и сказала:
– Мальчик, в этом мире нет тайн. Они или всплывают или тонут навечно, прекращая свою жизнь. Принято думать, что тайной можно убить, оскорбить, разрушить добрую память. Я в это не верю. Терзают и калечат не при выдаче злой тайны, а при ее рождении. Но только, видишь, недобрые вести – это не злые тайны. А добрые секреты – это лишь круговая порука счастливых. Я вам выдам свою тайну и расскажу про тот день. Я родилась здесь рядом, в соседнем поселке. Еще до меня моя мама работала в этом доме уборщицей. Этот дом был нашим праздником. В нем зажигались разом все окна.
– Как сейчас, – воскликнул мальчик.
– Возле него собирались неизвестные нам, а потому волновавшие нашу скудную деревенскую фантазию, дети, одетые по другому. По утрам дети выбегали в спортивной форме и устраивали под надзором лысого высоченного гражданина, гонявшего всегда нас, удивительные пирамиды. По вечерам же на аллеях у дома слышен был смех смешнее того, которым смеялись мы, окрестная детвора. А голоса звучали громче тех, которыми мы перебрасывались нашими простыми понятными словами.
– Да уж, мам, – вскликнулся мальчик, – иногда такое сморозят. Слушать не хочется. Даже Женька.
– Болтушки вы все. А, знаешь, Миша, в праздники в кожухах раскрашенных разноцветных колпачков тогда загорались огни маленьких ламп, на небольшую, сколоченную из нескольких досок, эстраду выбирались певцы и чтецы и распугивали тихий вечерний воздух удивительными звуками и словами. Мы, пришлые дети, собирались по ту сторону забора и глазели на прекрасный карнавал с удивительными нарядными потешными масками. А в дни танцев прилеплялись к деревянному штакетнику, разучивали в уме движения, и девочки, парами отойдя в тень деревьев, повторяли чуть поодаль танцевальные па.
В этот самый мой день, когда были танцы, случилось всего лишь вот что. Меня первый раз в жизни пригласил танцевать мальчик. Я стояла за заборчиком, и, вцепившись руками в деревяшки, как во сне глядела на немую беседу плывущих пар. В этот момент я увидела, что по краю площадки прямо ко мне идет удивительный мальчик. Он шел как-то неровно, будто каждый шаг давался ему после неясных размышлений и в сумятице. Он будто пришел на этот праздник невзначай и, придя, не собирался остаться. Тут он увидел меня, и вдруг, уже не отрывая взгляда, пошел к забору. Встав напротив, он сказал: "Я приглашаю Вас на танец". У меня поплыли искры в глазах, но я ответила: "Я не могу". Он посмотрел на изгородь, отделявшую нас и сказал: "Я все равно приглашаю Вас на танец". Тогда слезы брызнули из моих глаз, и я без оглядки умчалась в сад, прислонила голову к старой бесплодной груше, испокон росшей там у нас, и невесть сколько стояла, смотря как бегают кругом светляки.
Женщина замолчала. Потом мальчик спросил:
– Мам, а почему он удивительный?
– По всему. Самый удивительный мальчик на свете с самым удивительным взглядом. И одет он был в пижаму, и на ногах его были сношенные негодные для танцев тапочки.
Сидоров резко поднялся и резко выкрикнул в глаза смотрящей на него без отрыва женщины:
– Нет. Этого не могло быть. Этого не было. Сколько тебе лет?
Женщина поднялась ему навстречу и произнесла, волнуясь, тихо и отчетливо:
– Это было. Я знаю. Это было.
Сидевший на кровати свернутым маленьким крючком мальчик чуть слышно прошептал:
– А мой самый счастливый день – сегодня.
Потом из его рук выпал стакан с соком и, шепнувшись о пол, развалился с легким звоном на три неровные доли, а мальчик упал локтями на тумбочку и беззвучно зарыдал.
Если бы не судорожные вдохи, если бы не дрожь, пробегающая сполохами по упрямым вихрам и перьям волос на затылке мальчишки, если б не беспорядочный, еле заметный пляс стаканов у края тумбы, можно было подумать, что он спит.
По кошачьи мягко, упруго и мгновенно женщина очутилась рядом с мальчуганом, прикрыла ладонью его шею, затылок.
– Миша, Миша, ну что ты! Что такое, – скороговоркой вылетели у нее слова, и Сидорову – Быстро, налей воды. О, боже! – и она схватила стакан с шампанским и, приподняв мотающуюся, как сломанный одуванчик, голову мальчика, поднесла к его губам. Сидоров сунул, не зажигая, сигарету в рот, и, отойдя к двери, оттуда услышал, как выбивают неровную дробь о стакан зубы мальчишки.
– Миша, успокойся, дорогой мой, – говорила женщина.
– Сегодня, сегодня, – сквозь судорожные вдохи выпрыгивали слова мальчика.
– Все будет хорошо, все будет славно, – увещевала женщина.
– А вы не хотели играть, – тихо захлебывался мальчик, – сегодня.
– Ну вот, ну вот, успокойся, – замедляла, растягивала слова женщина.
Чуть погодя паренек угомонился, Мария Николаевна раздела и уложила его, потушила свет.
Из темноты, еле слышным невнятным шепотом мальчик позвал:
– Ма, па.
– Да, – откликнулась женщина, – засыпай, дружок.
– Завтра рано вставать, – в полусне произнес мальчишка, – вы идите спите.
Они спустились по лестнице и вышли из дома. Кругом прозрачной стеной встала бешеная тишина июньской ночи. Заходились цикады. В нимбе света у ночного фонаря метались золотые искры ночных мотыльков. На лавке напротив дома, подложив под голову инструмент, спал аккордеонист.
– Ну что? – спросила женщина и посмотрела Сидорову в лицо.
