Весь этот нелепый, из осколков пощечин ссыпаный монолог встал тогда, в пятницу перед Вериной памятью. Она с трудом отлепила от глаз ладони, пальцами погладила виски, тронула горящие щеки, поднялась и сказала
– Будь что будет. Я согласна, Марлена Климовна, – и тут же вышла вон.
В дверях у входа она столкнулась с подругой Иркой. Та что то забыла в столе и вернулась. В руке у нее болталась авоська с поллитровкой и кулечками закуски. Подруга вдруг покраснела, хотя особого секрета и не было, и скороговоркой, предупреждая вопросы, выпалила:
– Ну что? Ну что? Сама что ли не знаешь. Не девочки уже. Не Алены распрекрасные. А куда денешься? – и, оттеснив подругу, широким шагом пошла к столу.
И вот теперь, ступив на площадь, пройдя по подземному гулкому переходу, дважды окунув голову в свет и в тень, вышла Вера к назначенному месту. От такой двойной перемены что-то случилось с ее зрением. Яркие пятна кругом – всплески света автомобильных стекол и открытых окон издательства, блики прыгающей в фонтане воды, отражение циферблата часов – казались нестерпимыми для глаз. Темные же стены домов, асфальт – будто ушли в ночь. Краски потухли, кроме желтой, намазанной на старую серую.
– Это Вы что-ли Вера? – спросили ее.
Перед ней возникла юная крашеная блондинка с полным, тяжеловатым, сыроватым лицом. Несуразную пестроту ее одежды чудесно дополняли под штандарт замазанные, постоянно трущие одна другую губы и постоянно поправляемая пухлой кошачьей лапкой хозяйки бутафорская заколка-клубничка, мертво прицепившаяся к серым корням редковатых, белесых, умертвленных химией волос. Видно, по напряженному вниманию, с которым Вера оглядывала неожиданно появившуюся особу, блондинка догадалась, что выбрала правильный курс. Она состроила из мордочки фигу, к лобику подвела вздернутый нос, отчего по щекам посыпались мелкие осколки оспинок и презрительно пискнула:
– Ну и ну.
После шлепнула в Верины руки старый синий плащ и дополнила:
– Велено передать, – и потом, видимо, от себя, – а то засудищь еще, грымза. Нам чужого не надо, у нас своего вот сколько, – и хихикнула, скосив глазки к обширному бюсту. Попрощалась:
– Ну ладно, девушка, я пошла. У меня забот, знаешь? – и хлопнула себя по заду. – И ты не стой, иди домой, простудишься. – И хихикнув вновь, исчезла прочь.
А Вера медленно поплелась вниз, к метро. Мимо текла тьма спешащих по своим делам людей. Многие хоть и не мчались, но лица их были тронуты заботой. Под деревьями суетливо копошились серые комочки воробьев. Старушка крошила им угол булки, пришамкивая губами: "Летите, голуби, летите". Подарю-ка я себе цветы, для начала подумала Вера. В цветочном киоске она выбрала три крупных бело-розовых гвоздики. У афиши пробежала глазами по известным именам гастролирующих где-то далеко театров. В вагоне метро на нее насела тоска. Она отдернула руку от заляпанного ладонями поручня и держалась, пошатываясь на перегонах, за свой букет. Чтобы не упасть, она мысленно составила список всех мест, куда могла бы сегодня пойти, но не пойдет. Она тщательно перебрала все домашние дела, которыми могла бы заняться. Спросила себя – интересно, почему говорят – "Мать. Одиночка". Чушь какая-то. От мыслей о работе к горлу комом подкатила тошнота. Она посмотрела на сидящего перед ней мужчину с газетой и по бегу его глаз попыталась узнать, про что он читает. Выходило – передовую. Хотя, судя по рытвинам, в которых запинались медленно текущие зрачки, по напряженно отглаживаемым ими строкам, боязни потерять подробности – скорее некролог.
Вера обвалилась на освободившееся место и прикрыла глаза. Металлический голос шевелил в памяти названия станций. Она проехала свою, и поезд на кольцевом маршруте пошел на повторный круг. Буду крутиться в этом гулком омуте, пока не опущусь на самое дно дня, – решила Вера. Воображение вышвырнуло ее глубокой ночью мимо хлопающих дверей тупикового пакгауза. Десятки бесплодно покрывающих друг друга стальных ниток пути улетали мимо ее взгляда в непроглядное никуда. Вере показалось, что идти, путая шаг, по крайнему рельсу вдоль бетонной станционной ограды в вылезающую отовсюду ночь так же бессмысленно и утомительно, как сесть на первую же, о которую споткнешься, шпалу и сидеть, сидеть до одури, вперившись в ржавую резьбу на изъеденной временем стальной ленте, лишь изредка, по праздникам, поднимая глаза на блуждающие вдали намеки огоньков какой-то жизни.
У Веры на два такта остановилось сердце, и картинка, нарисованная вялым внутренним взором, поплыла, уходя навсегда. Вера открыла глаза, приложила руку к забившейся жилке на потной шее. Напротив из размытых красок сложился черно-белый портрет мужчины, бросившего руки с газетой на колени и в страхе смотрящего на нее. Вера вышла из вагона.
Дома она села на кухне на табурет и на подоле разложила траурной горсткой цветы, ей хотелось понять, просто так, условно, как этот натюрморт будет выглядеть на ней. Но печальный букет не гармонировал с этим платьем. Надо шить другое – вдохнула Вера. На кухню выскользнул Иван Исаакович, обошел кругом табурет, осмотрел проект венка.
– Верочка, притчу хотите? – спросил.
– Нет, – ответила Вера.
– А если расскажу?
– Валяйте.
– В одно очень далекое будущее время, правда, такое далекое, что, иногда, чем скорее к нему идешь, тем больше дорога. В это время в одной незнакомой пока местности жил крокодил.
– Когда?
– В далеком будущем. И он обожал хорошее вино. Типа похоже на "Чхавери". Или даже еще интереснее букетом. И вот катит это прекрасное животное далекого будущего по тогдашней удивительной сельской местности бочку своего напитка. Кругом, знаете ли, чудесная красота. Колосятся яровые, наливаются тучные вымена ялового скота, цитрусовые затеняют ягодные поляны. То есть закусить пропасть. Но одному невозможно же. И навстречу нашему благородному аллигатору встречается тоже небольшое животное, ну оно типа сегодняшней обезьяны, но за пройденную значительную дорогу благоприобрело группу замечательных отличий. Наш крокодил спрашивает: не хотите ли, удивительное созданье, де-юре, разделить со мной чарку другую? И знаете ли, вдруг все стали, услышав призыв, сбегаться: и местные передовые буровики, и птицы новых конструкций, и даже те, кто стоял на постах. Все кричат – мы хотим, мы. Потому-что кто же откажется в такой замечательной местности от божественного стакана. Но верный крокодил всем ответил: уходите. И погасите за собой свет. Потому что ему нужно было слово только одного чудесного создания, когда-то в далекой юности предков бывшего маленькой обезьянкой. Как Вы считаете, Вера, что она ему ответила?
Вера посмотрела на крокодила Ивана Исааковича, подрагивающего глазками, лапкой шевелящего подтяжки на майке, и вдруг смех, как грязная весенняя вода из невыдержавшей старой плотины, брызнул из нее. Она захохотала, зашлась, затряслась всем телом, как в удушье. Она смеялась до слез, долго и с наслаждением, терла кулачками глаза, щеки и нос.
Потом, с трудом выкарабкавшись из смеха и отдышавшись, она посмотрела на нелепую, испуганную, стоящую перед ней фигуру со стаканом воды и признесла:
– Спасибо. Нате, это цветы Вам.
И сунув гвоздики в руки онемевшего Ивана Исааковича она выбежала из квартиры. Во дворе прыгала девочка вокруг теннисного мячика. Вера подошла и, мягко прижав плечи девчонки, сказала:
– Ну-ка стой. Что бы все вертишься. Раз, два. Четыре. Ну вот. Четыре. Стирать платье надо, милочка, стирать.
И, отойдя, пробормотала – ну, неряха.
Навстречу Вере по двору шел юный сын пожилой соседки, студент Женька. В руках его ненужным кустиком торчали две целые и одна сломавшая голову гвоздики. Вера подошла. На дне глаз мальчишки плавала пелена слез.
– Вот так, Верочка Федотовна, – протянул разбитым вдрызг голосом парень. – Знаете, эти шатенки и брюнетки. Ужас.
– Ага. Только тебя еще не хватало. А ну давай бросай эти фокусы, – и она нежно пощлепала его по щеке. – Выше нос, флибустьеры.
– Нате, возьмите, – и Женька протянул ей недоломанный кустик.
– А вот за это спасибо, – ответила Вера и пошла со двора.
На мосту она долго стояла и смотрела на блешущую приплывшей издалека жизнью воду, на болтавшиеся на речной глади искры уходящего дня, на китовые тушки паромчиков, тянущих одни и те же грузы туда и сюда. Потом медленным движением кисти пустила в дальний полет пушистые воздушные змейки гвоздик. Одна за другой они неспешно легли на спокойную воду и поплыли, огибая водокружья, вдаль.
Оказавшаяся рядом сухонькая чернявенькая старушонка спросила:
– Эх, милая. Я гадала – топиться будешь. А ты глянь что. Букет покидала. Теперь-то что будет? – испуганно справилась она.
Вера посмотрела на старушку.
– А что будет? Что? Будет. Будет!
Нудный
Павла Николаевича никто не любил.
Вечером, при настырном свете вертлявой настольной лампы он с деланым безразличием разглядывал некоторый беспорядок, в котором очутились за день предметы поверхности письменного стола. А вот и пускай так, – с самому неприятной злостью заставил подумать он себя. Книги сбились, искривив стройную пирамидку, обнажив узкие серые острия пыли. Костяной нож для разделки страниц, как стрелка порченого компаса, по чужой воле дернул носом к Западу. Литая голова Добролюбова, завершающая одетую в пиджак чушку пресс-папье, обратила в сторону Павла Николаевича пристальный, едва ли не презрительный взгляд. Ну – как бы говорил пламенный, но ледяной взор, – не выдюжишь, как ни пыжься, уж я вас насквозь знаю, аккуратистов. Ни воли переменить дурные привычки на совершенные недурные, ни сочувствия ближнему знакомому своему, никаких здоровых гражданских эмоций, кроме аппетита.
