– Ну что? – спросила женщина и посмотрела Сидорову в лицо.
– Ну что? – ответил он.
– Пойдем спать, – сказала женщина и, тронув расстегнутый несвежий воротник его рубашки, повернула к флигелю.
У дверей Сидоров опустил ладонь на ее плечо.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать семь, – ответила женщина. – Что ты хочешь узнать, Сережа?
– Я на десять лет старше. Сознайся, в тот день никто не приглашал тебя на танец. Это мираж. Этого не было.
Женщина взяла в два кулачка его рубашку и, больно ударяя костяшками пальцев в его грудь, с ожесточением произнесла:
– У него в кармане висел красный карандаш. У него были серые глаза. Тот Мальчик был сам собой. Не мучай меня.
– А я что, не сам собой? – спросил Сидоров.
– Не мучай, – и она ушла в проем двери.
Потом Сидоров помнит, что выпал из времени, которое отсчитывали только губы и глаза женщины. Только на миг он вернулся обратно и с безразличием успел подумать, что скрип его зубов могут услышать.
В три ночи Сидоров очнулся и посмотрел на часы. С трудом, шатаясь, поднялся. Он был пустой, как свисток. В коробе головы тикал будильник. Женщина открыла глаза. В них не было ни капли сна.
– Что? – спросила она.
– Надо ехать, Маша, – ответил.
Женщина, как тетива, сорвавшаяся с лука, поднялась с постели, накинула на голое тело белый халат.
У выхода Сидоров сказал:
– Я не смогу без тебя, я приеду.
– Нет, – ответила женщина.
– Тебе что, было плохо со мной.
– Да.
– Почему?
– Потому что я люблю тебя, – с тоской ответила женщина.
Вышли к машине. Сидоров схватил женщину за плечи и притянул к себе, но она уперлась в его грудь локтями, закрыла глаза и прошептала себе в страхе:
– Все, все. Все.
Неожиданно откуда то издалека, от водокачки, послышались нестройные звуки аккордеона. Проснувшийся музыкант заставил своего друга петь среди ночи никому не известную нестройную, прерывистую, тягучую песню.
– Прощай, Сережа, – сказала женщина и щепоткой пальцев тронула лоб и плечи Сидорова. Вдруг на третьем этаже в его прошлой комнате вспыхнул ярким пятном среди ночи квадрат света, и в нем появился силуэт мальчика и прильнул к окну.
Они посмотрели вверх, потом друг на друга. Сидоров упал на сиденье и с ревом снял машину.
Он вылетел на магистральное шоссе номер четыре, пустое в этот пустой час, и за пять секунд выдавил сто десять. Четверть часа он лежал за рулем, ни о чем не думая, как полая деревянная матрешка. И впав в эту прострацию, пропустил секунду, когда пришла опасность. Но все же он почувствовал ее нутром, тонкой полоской кожи у лба, теплыми крайними точками ключиц. За секунду опасность затопила его всего, и он все же решил тормозить. Он ударил правой ногой по тормозу, левой рукой заклинил руль, а правой рванул на себя ручник. Машина, продирая шины и асфальт, пошла юзом и встала. Сидоров вышел. В пяти метрах впереди на правой ходовой полосе взгромоздилась громада дорожного катка с мертвыми бортовыми огнями и без предупредительных знаков. Сидоров подошел и потрогал кладбище железа. Пальцы его ожог холод металла.
– Что такое, – сказал себе Сидоров, – ведь тогда, в день болезни, я рисовал. Я рисовал красным карандашом какие-то рожи и круги. Ведь я теперь это помню.
И пальцем на холодном круге стали он начертил знак.
Потом в тихом онемении он опал в машину, аккуратно указав левый поворот, выехал на полосу, обогнул по широкой дуге каток и помчался, набирая скорость, дальше. Рука его тронула виньер приемника и салон заполнили душащие душу звуки забытого танго.
А из-за катка, спугнутое ревом машины и светом фар, на середину магистрального шоссе номер четыре выскочило рогатое существо, спавшее у обочины, тряхнуло бороденкой, сонно глянуло на улетающие вдаль огни и заблеяло вслед.
Будь что будет
Вера вышла на кухню и принялась за посуду. Прежде, чем вымыть чашку, она плеснула в нее воды и погоняла пыль вываренного кофе по дну. Коричневые крохи разлетелись по белой эмали фарфора и осели на стенках нескладным узором. Ровно ничего возникший от нечаянного движения пальцев и ненаправленного бега капель орнамент не напоминал. Темная пена разного тона нарисовала на тонкой просвечивающей ткани чашки два холма и низину, в тумане – но в этих местах Вера никогда не была. Она улыбнулась. До зеркального блеска вымыла пальцами чистую тарелочку, где к завтраку лежал кусок хлеба, щеткой отскребла со дна сковородки, жарившей полоску ветчины, всякие следы завершенного завтрака. Трижды выкупала с трех сторон розетку с каплями джема. И посмотрела на свои руки. Пальцы были красные, до половины кисти кожа порозовела. Оказывается, из крана лил кипяток.
Вера вытерла руки о полотенце и подошла к окну. Надо же, подумала она, суббота, утро, а эта девчонка уже выскочила во двор и крутится возде стенки с теннисным мячиком. Такая игра. Мячик летит в стенку и обратно, к хозяйке, а та, ловко вывертывая тонкие стройные ножки, подпрыгивает, вертится, успевает раз или два прокрутить тело по кругу и поймать отскок мяча точно между коленями. Девочка в том же бежевом платье с выросшими на почти прозрачной ткани крупными сиреневыми цветами без устали скачет, расплескивая вокруг плеч волосы, по двору. И Вера опять попыталась пересчитать цветы, но клумба подола вертелась, как в румбе. Пять или шесть?
На кухню из комнаты вышел Иван Исаакович, поправил подтяжки на майке и, подойдя к Вере, церемонно поцеловал ей руку.
– У меня сегодня свидание, – зачем-то сказала Вера. И подумала – последнее.
Поменялось лицо Ивана Исааковича. Из пожилого вывернулось в старческое, подглазные мешки вылились синими жилками на щеки, задрожал недобритый бугорок подбородка, в углах глаз треснула морщинами кожа.
– Я Вам, Верочка, скажу притчу, – отвел осевшие в пелену глаза, сухой птичье кистью схватил грязную тряпицу и задергал по пустому углу стола.
Иван Исаакович был мастер "говорить притчу". Раз или два – по погоде, в неделю вечерком выбегал на кухню, брал Веру за локоток и, привставая на цыпочках, разглядывал ее лицо, шептал:
– А не зайти ли Вам, Верочка, к нам на ликерчик.
Мы – это был только он. Как-то в особо сырой, раздавленный ранними осенними сумерками день зашла к нему Вера. Схватив в дрожащие коготки пузырек-графинчик, чуть пустив в уголок рта белую пенку, напропалую угощал Иван Исаакович весь вечер непутевыми, несостроенными в падежи историями, в которые по непредсказуемым тропкам его фантазии к одному месту сползались зверушки, инструкции к телевизорам, шахматные бестрепетные фигуры. К концу вечера, упустив из ослабевших рук рюмку на вытертый кавказский коврик, Иван Исаакович упал к Вериным коленям и, тычась в них недобритыми щеками, носом и шишковатой шеей, заплакал, взвизгивая, тормоша пальцами застежки Вериного лифа и чулок и тормоша выводимое прописью, с разным нажимом лишь одно:
– Вера. Верочка. Вера.
Стряхнув оцепенение, она тогда ушла. И когда у нее оставался Игорь, курил, выставляя пол торса в окно, у соседа за нетолстой перегородкой отмечались признаки как-бы предобморочного возбуждения – на короткие мгновения по заезженной пластинке "Песняров" ударяла игла, тут же срываемая спешащей рукой, верещали царапавшие пол ножки стульев, доносились невнятные выкрики, похожие на клекот крупных птиц. После через общий воздух окон в комнату залетали волны валокордина.
– Скажите притчу, – разрешила Вера и потрогала лоб.
– В одно старое время, – затянул Иван Исаакович, часто моргая веками, – а это было очень старое время, когда еще не был знаком троллейбус. И не было улиц, по которым им разрешено ездить. И переулков, потому что было не нужно. В эту эпоху жил один гражданин, который любил сочную хурму. Но толстые густые плоды висели высоко, что приходилось всеми силами залезть на сучья и с трудами доставать ее. А на обратном пути туда, откуда этот гражданин начинал дорогу, росло дерево абрикоса, где ягоды, раньше сортные, теперь высохли и засахарились на местном несдержанном солнцепеке без капли тени. Прошло немного дней. Как-то оступившись, слезая с пакетом чудесных фруктов, этот гражданин подвернул лодыжку, вот здесь. И захромал. Теперь он никак не мог кушать любимое блюдо. И он заплакал. Тут с дороги в соседнее село приползла старая мудрая змея и, раскрыв свой небольшой рот с пересохшим ядом, сказала голосом мамы этого гражданина, которой уже не было на земле. Попробуй абрикос, может быть он спасет твою голодную жизнь. И гражданин, давясь, скушал сушеную ягоду. На другой день еще две, и на третий. И этот человек так увлекся сушеным абрикосом, у которого собрался весь густой перебродивший сок той местности, что ни за какие сребренники его не могли сманить сочные хурмы. Разве не интересная история?
– А дальше?
– Как?
– Что случилось после с этим сборщиком фруктов? – переспросила не очень внимательно слушавшая Вера.
