делает он это при полной осведомленности и поддержке вашего правительства.
– Почему? – спросил я. – Все очень просто. Он ваш единственный настоящий союзник на Ближнем Востоке, а промышленный мир вращается на нефтяной оси, которая находится на Ближнем Востоке. Конечно, у вас есть Израиль, но для вас это скорее минус, чем плюс. И нефти там нет. Вашим политикам приходится ублажать евреев, чтобы добиться их поддержки и получить деньги на финансирование своих кампаний. Так что, боюсь, от Израиля вы уже не отделаетесь. Но Иран – ключ ко всем дверям. Мы нужны вашим нефтяным компаниям. Вам нужен наш шах – по крайней мере, вам так кажется, как раньше казалось, что вам нужны коррумпированные лидеры Южного Вьетнама.
– Но Иран – не Вьетнам[55].
– Теоретически он еще хуже. Понимаете, этот шах долго не протянет. Мусульманский мир ненавидит его. Не только арабы, но мусульмане повсюду – в Индонезии, Соединенных Штатах, но главным образом здесь, его собственный персидский народ. – Раздался стук, и я догадался, что он ударил рукой по своему стулу. – Он – настоящее зло! Мы, персы, ненавидим его.
Повисла тишина. Я слышал только его тяжелое дыхание, будто напряженная речь лишила его последних сил.
– Док тесно общается с муллами, – сказал мне Ямин тихим и спокойным голосом. – Среди религиозных объединений нарастает недовольство, и оно охватывает почти всю нашу страну, за исключением горстки людей, занимающихся коммерцией, которым на руку капитализм шаха.
– Я верю вам, – сказал я. – Но должен признаться, за четыре визита в вашу страну я ничего такого не заметил. Все, с кем я беседовал, обожают шаха и высоко отзываются об экономическом росте страны.
– Вы не говорите на фарси, – заметил Ямин. – Вы слышите только то, что вам говорят люди, которым выгодна сегодняшняя ситуация. Те, кто получил образование в Штатах или Англии, работают теперь на шаха. Док – исключение… теперь.
Он задумался, подбирая слова.
– С вашей прессой то же самое. Они общаются лишь с немногими, в основном с его родственниками и представителями ближнего круга. Конечно, по большей части вашу прессу тоже контролирует нефть. Так что она слышит то, что хочет слышать, и пишет то, что хотят читать рекламодатели.
– Зачем мы говорим вам все это, мистер Перкинс? – Голос Дока прозвучал еще более хрипло, чем раньше. – Затем, чтобы вы вышли из игры и убедили вашу компанию покинуть страну. Мы хотим предупредить вас, что никаких денег вы здесь не заработаете, это иллюзия. Правительство доживает свои последние дни. И когда его не станет, те, кто заменит его, не проявят ни капли симпатии ни к вам, ни к вашим соотечественникам.
– Вы хотите сказать, что нам не заплатят?
Док зашелся кашлем. Когда он пришел в себя, он обратился к Ямину на фарси.
– Придется закончить беседу, – сказал мне Ямин. – Ответ на ваш вопрос: да, вам не заплатят. Вы выполните работу, а когда придет время получать гонорар, шаха уже не будет.
На обратном пути я спросил Ямина, почему он и Док хотят спасти MAIN от финансовой катастрофы, которую они предсказывают.
– Мы были бы рады банкротству вашей компании. Однако для нас лучше, чтобы вы покинули Иран. Если уйдет такая компания, как ваша, это может запустить цепную реакцию. Вот на что мы надеемся. Понимаете, нам не нужна кровавая бойня, но шах должен уйти, и мы сделаем все возможное, чтобы облегчить эту задачу. Так что мы молимся Аллаху, чтобы вы убедили вашего мистера Замботти – пора уносить ноги, пока еще есть время.
Глава 22. Падение царя
Однажды вечером в 1978 году, когда я сидел в одиночестве в роскошном баре в лобби гостиницы InterContinental в Тегеране, кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел тучного иранца в деловом костюме.
– Джон Перкинс! Помнишь меня?
Бывший футболист набрал немало лишнего веса, но его голос я бы ни с чьим не спутал. Это был мой друг из Мидлбери Фархад, которого я не видел больше десяти лет. Мы обнялись и сели вместе. Вскоре стало очевидно, что он знает все обо мне и моей работе. И было также очевидно, что он не намерен откровенничать о своей собственной работе. Он сказал мне, что намечается кое-что «опасное» и ему поручили проследить за тем, чтобы я покинул страну. Я догадался, что Фархад работает на ЦРУ или другое американское агентство.
– Давай сразу к делу, – сказал он. – Завтра я лечу в Рим. Там живут мои родители. Я уже купил тебе билет на свой рейс.
И он протянул мне билет на самолет. Я не стал долго раздумывать. Конечно, у меня была работа, но к тому времени я уже понял, что одна из задач моей работы – держаться подальше от неприятностей… и выжить.
В Риме мы ужинали у родителей Фархада. Его отец, иранский генерал в отставке, который когда-то принял на себя пулю неудачливого убийцы и тем самым спас жизнь шаху, выразил разочарование в своем бывшем начальнике. Он сказал, что за последние годы шах показал свое истинное лицо, высокомерие и алчность. Генерал обвинял политику США – особенно поддержку Израиля, коррумпированных лидеров и деспотичных правительств – за ненависть, охватившую Ближний Восток, и предсказывал, что шаха свергнут уже в ближайшие месяцы.
– Знаете, – сказал он, – вы посеяли семена этого восстания в начале пятидесятых, когда убрали Мосаддыка. Тогда это казалось вам удачной идеей – как и мне. А теперь ситуация обернулась против вас, то есть против нас[56].
Меня потрясло его заявление. Я слышал нечто подобное от Ямина и Дока, но в устах этого человека оно приобрело совершенно новое значение. К тому времени все знали о существовании фундаменталистского исламского подполья, но мы убедили себя в том, что шах невероятно популярен среди большей части населения и поэтому политически неуязвим. Однако генерал твердо стоял на своем.
– Помяните мои слова, – произнес он серьезно, – падение шаха станет лишь началом. Это путь, по которому пойдет весь мусульманский мир. Наша ярость слишком долго тлела под песком. Скоро она вырвется наружу.
За ужином я многое узнал об аятолле Рухолле Хомейни. Фархад и его отец решительно заявили, что они не поддерживают его фанатичного шиизма, но их явно впечатляли его нападки на шаха. Они рассказали мне, что этот религиозный деятель, чье имя переводится как «Божий дух», родился в семье ревностных шиитов в деревне неподалеку от Тегерана в 1902 году.
Хомейни решил не вмешиваться в борьбу Мосаддыка и шаха в начале 1950-х годов, но активно выступил
