— Вот что во всяком случае. Во-первых…
Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.
— Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что…
Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.
— Видишь ли… Мне бы не хотелось… — зашепелявил он. — Ты сам понимаешь… К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж… тут — корреспонденты, писатели… Дело большое, громадное… А подорвать его раньше времени — ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем — сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат…
Он вдруг твердо сказал:
— Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:
— Мы рекордсменством не занимаемся.
Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.
Но где?
Да, сегодня на лестнице.
Толстяк в украинской рубашке. Старый болтун. «У нас строительство, а не французская борьба». Толстяк сказал эту фразу слишком быстро, слишком вскользь. Ясно — он тоже повторил не свою, а чью-то чужую мысль.
Может быть, даже теми же самыми словами. Конечно, эта мысль была давно
кем-то приготовлена и теперь ловко пущена по строительству.
Идея стала крылата. Она овладевала людьми, как поветрие. Ее присутствие слышалось в знойном воздухе. Она льнула и мучила неоткрытой двойственностью.
По существу она была совершенно правильна. Что можно было возразить против нее? Тем не менее она вызывала в Маргулиесе гадливость. Она требовала отпора и разоблачения. В ней была булавочная, комариная капля какой-то лжи. Она тонко заражала, проникала в мозг, расслабляла, как приступ малярии. Организм бессознательно с ней боролся, выделял противоядие.
Маргулиес ненавидел ее и боялся, как эпидемии.
И вдруг он внезапно обнаружил на себе ее признаки. Он, как в беспамятстве, неожиданно для самого себя выразил непогрешимую мысль — «строительство не есть французская борьба». И тут же понял, что не верит в непогрешимость этой мысли. Не верит всей своей кровью, всей своей жизнью.
Значит — строительство есть французская борьба?
Нет! Ерунда! Надо разобраться…
Он растерянно взглянул на Корнеева.
— Какое может быть рекордсменство! — сердито бубнил Корнеев. — Какое может быть рекордсменство, если через сорок шесть дней мы должны начать монтаж печей? Кровь из носа. Кажется, довольно ясно. А шуметь раньше времени действительно не надо. Это я с тобой вполне согласен, Давид.
Корнеев, потупясь, смотрел на рессоры и бандажи мелькающих площадок. Это вызывало воспоминание о совсем недавней неприятности. Утром случилось что-то неладное. Оно, неладное, еще не прошло, и его надо уладить.
Он уже думал об этом.
Тоже катились площадки, состав загородил переезд, копились люди и транспорт. Но состав катился в другую сторону и был не этот, а другой. И размахивал руками Мося.
Было что-то постороннее и неприятное. Но что?
Да! Совершенно верно! Клава. Она уезжает. Надо смотаться домой. Может быть, еще обойдется.
И как все это некстати!
Маргулиес терпеливо пережидал состав. Он положил в рот цукат, сделал губы трубочкой и, прежде чем распробовать, пососал.
Он понял.
Корнеев прав. Конечно, строительство не французская борьба. Ясно! Но с таким же успехом можно было сказать: строительство не театр, не аптека, не все, что угодно. Нет! Тут тонкая хитрость! Кто-то ловко подменил одной мыслью другую, главную, ту, которую просто и вскользь — через плечо — выразил прораб. Через сорок шесть дней надо начать монтаж печей, или весь календарный план к чертовой матери, и какие могут быть разговоры!
— Да! — сказал Маргулиес решительно.
Поезд освободил переезд.
Они быстро пошли дальше, перепрыгивая через препятствия.
Солнце входило и выходило из белых, страшно быстрых облаков. Сила света ежеминутно менялась. Мир то удалялся в тень, то подходил к самым глазам во всех своих огромных и ослепительных подробностях.
Менялась ежеминутно температура.
Солнце в облако — ветер тепел, душен. Солнце из облака — ветер горяч, жгуч, резок.
— Ну? Будем крыть?
— Попробуем. Но без шума.
— Ясно.
Они добрались до инженерской столовой участка. Барак столовой и барак конторы стояли рядом — дверь в дверь.
Между ними лежала резкая черная тень, прохваченная жарким сквозняком. В окне шевелился белый колпак повара. Перевернулся большой алюминиевый черпак Он дымился. Это было пюре.
Маргулиес проглотил слюну.
Они вошли в дощатую столовую.
Шум говора. Теснота. Запах пищи. Пустые стаканы.
Пустые стеклянные кувшины с желтоватым налетом высохшей воды. На клеенках сухие следы тарелок. Несколько человек повернулось к ним. Бегло мелькнуло несколько взглядов.
Маргулиес безошибочно прочел в них: «Строительство не французская борьба».
Под потолком качались гирлянды бумажных флажков, выцветших почти до белизны. Флажки сухо жужжали мухами.
Инженеры и техники размахивали у кассы разноцветными лентами талонов. В буфете были яйца, котлеты, балык, чай, черный хлеб, булки.
— Подожди, Корнеев. Одну минуточку.
Маргулиес увидел прилавок с книгами.
— Пока возьми мне что-нибудь. Два яйца, и котлету, и чаю. И еще там чего-нибудь. Вкусненького.
Он сунул Корнееву длинную розовую ленту пятикопеечных талонов. Двадцатикопеечные были голубые. Они завивались стружкой в руках прораба.
— Я сейчас. Может быть, тут есть Пробст. Там интересные расчеты. Займи мне место. Хотя вряд ли есть Пробст.
В столовой была, между прочим, торговля технической литературой. Маргулиес подошел к прилавку.
— Есть Пробст?
Это было безнадежно. Он очень хорошо знал, что на строительстве нет ни одного экземпляра книги профессора Пробста. Но вдруг?
Продавщица с неудовольствием подняла глаза от газеты, осыпанной и прожженной махорочным пеплом. Она поправила кривое пенсне в черной старомодной оправе. Одно стекло было треснуто.
— Шестой человек, — сказала она скучным голосом. Седые волосы выбивались из-под красного платка. Старушка показала крепкие желтые, хорошо прокуренные зубы.
— Возьмите «Механизацию и оборудование бетонных работ» Еремина. Советую. Последний экземпляр. За один час разобрали. Двенадцать штук.
— Ого!
Маргулиес посвистал. — Тю-тю…
(«Расхватали Еремина! Ну, будет жара!»)
— Давид! Уж яиц нет! — кричал Корнеев, стиснутый у стойки.
— Так хватай что-нибудь другое.
Маргулиес подоил двумя пальцами нос.
— Ну, ладно! — сказал он вяло, — Еремин у меня есть. А нужен Пробст.
Продавщица пожала плечами и опять уткнулась в газету.
Маргулиес следил за Корнеевым.
Прораб уже пробивался от буфета через толпу. Он осторожно балансировал жестяными тарелками и держал подбородком булку.
Его стиснули.
Рядом находился помост. Он взобрался на эстраду и пошел мимо задника, где было грубо и ярко написано кудрявое дерево, хижина и стояла настоящая скамья.
Он шел, как фокусник-жонглер по сцене старинного народного театра эпохи Елизаветы Английской, весь опутанный разноцветными лентами талонов, звенящий металлической посудой, гремящий ножами и вилками.
Котлеты приближались к Маргулиесу. Он уже видел их во всех подробностях пухлого пюре, облитого коричневым соусом.
Продавщица сняла пенсне и постучала по газете.
— Товарищ Маргулиес, Харьков, а? Что вы скажете?
Маргулиес кисло улыбнулся.
— Да, бывает, — неопределенно сказал он.
И отошел.
Корнеев поставил на скамейку тарелки. Маргулиес влез на эстраду и сунул нос в пюре.
— Роскошные котлеты! Между прочим, который час?
Он потянул за ремешок корнеевских часов.
— Без четверти девять.
— Верно идут?
— С точностью до пяти минут.
Не говоря ни слова, Маргулиес слез с помоста и быстро пошел к двери.
— Куда ты, Давид?
Маргулиес махнул рукой:
— Потом.
— Давид! Подожди!
Маргулиес повернулся в дверях:
— У меня в девять прямой провод.
— А котлеты?
— Кушай сам. Я — в гостинице. Может, захвачу. В случае чего — я на междугородной.
Он торопливо выбрался из столовой.
XIV
Время — без десяти девять.
Сметана спрыгивает на землю.
Ладони горят, натертые штангой турника. Ладони пожелтели, пахнут ржавчиной. Сметана подбирает с земли пятаки, карандашики, талоны, перышки.
