Но даже этот горький финал со временем слегка стерся, и в памяти осталось воспоминание о том вечере, когда отец сказал Саше:
– Я хочу, чтобы ты принес это пирожное маме. Мы же хотим ее порадовать.
Мы! То есть «я и ты»! Вместе!
Больше этого местоимения в свой адрес Саша от отца не слышал.
И теперь, сидя за скудным столом революционных лет и глядя на портрет покойного отца, висящий над потертым зеленым диваном, Фролов хотел знать, почему этих воспоминаний так мало. Почему он чувствует себя бедняком, хранящим в засаленном платке несколько медяков и пересчитывающим их изо дня в день, словно надеясь, что однажды их вдруг станет больше. Неужели отец совсем не любил его?
Мама закрыла глаза, словно зажмурилась. Перевела дыхание и снова открыла глаза. Но теперь это были какие-то другие глаза. Чужие. Настолько чужие, что даже тетка, сидящая рядом, как будто побледнела. Впрочем, наверное, это Саше только причудилось.
– Ты не был нашим сыном, – сказала мама тихо и буднично, отчего слова эти вдруг приобрели дополнительную силу и почти оглушили Фролова. – Ты был сыном наших друзей. Они… погибли. Утонули во время речной прогулки по Волге. Мы тоже были там, но нас удалось спасти. Спасли и тебя. Тогда тебе было два года. У них не было родственников, кроме таких дальних, что и родственниками-то трудно назвать, и мы… в общем, мы посчитали своим долгом взять тебя на воспитание. Тогда мы еще верили, что у нас будут свои дети. Но позже оказалось, что я никогда не смогу иметь детей, и ты невольно стал для отца вроде горького напоминания об этой моей…
Мама стала подыскивать подходящее слово, но не нашла и просто бросила фразу, не закончив. В тишине отчетливо раздался звук капель. Теперь он был похож на китайскую пытку. Хотелось побыстрее заглушить его речью.
– Но почему вы никогда не говорили мне об этом? – просипел Фролов каким-то чужим голосом. Словно уже и голос отказался от родства с ним.
– Мы хотели… – неуверенно начала мама. – Сначала ждали, когда ты подрастешь, но когда узнали, что у нас не будет собственных, я попросила Георгия не говорить тебе об этом, словно можно было притвориться, что ты – наш сын. Георгий и сам пытался в это поверить, но не сумел.
– Зачем же ты сейчас мне сказала об этом?
– Не знаю… Со временем все это стало тяготить меня. И я даже начала подозревать, что все мои беды – и гибель мужа, и мои болезни – все оттого, что я скрывала то, что не имела права скрывать. Словно я присвоила себе чужое.
– Кто же были мои настоящие родители?
– Отец – хирург, мать – больничная сестра. Ремизовы. Мы же дали тебе фамилию Георгия. Впрочем, если это тебя утешит, твоего настоящего отца тоже звали Георгием – так что Александром Георгиевичем ты называешься по праву. Не хочу оправдываться, но это почему-то меня успокаивало.
Мама помолчала и добавила:
– Ты вправе обвинить меня. Сказать, что я была обязана сказать тебе это раньше или же вообще не говорить никогда. Но, видимо, есть вещи, которые выше нас.
Саша был настолько потрясен этой новостью, что слег и несколько дней провалялся в постели с жаром. Он чувствовал себя так, как если бы ему сказали, что он давно умер, а вместо него живет кто-то другой, самовольно завладевший его телом. В голове стоял лихорадочный туман и звук капель.
«Бог мой, – думал Саша, – выходит, что на моем месте мог оказаться другой ребенок, и он тоже был бы Фроловым, сыном полковника царской армии и купеческой дочери. И он бы прожил ту же жизнь. И это он хвастался бы перед однокашниками наградами своего отца. И это он поехал бы в Массандру и сидел бы на пляже, глядя, как толстопузые родственники прыгают вокруг маленького Вадика. И это он бы нес то драгоценное пирожное маме, купленное внезапно подобревшим отцом. И не было бы никакой разницы. Ни для моих родителей, ни для их родственников, ни для моих однокашников. Неужели я заменим?! Неужели я не уникален?! А кому я тогда вообще нужен?»
Глава 30
Криницын сидел над полученным приказом из штаба и ломал голову. С одной стороны, его радовало пополнение личного состава, а также присвоение ему звания майора (правда, слегка мучила совесть – героического сражения-то, по сути, не было), но с другой – он никак не мог взять в толк, какой смысл отбивать это чертово Невидово.
– Ты ничего там не наболтал? – подозрительно сощурившись, спросил он у Захарченко, но тот замотал головой, как глухонемой. – Тогда я ничего не понимаю… Хреновина какая-то… Личный состав это, конечно, здорово, но мы в кольце, насколько я понимаю. Надо отступать, а не драться за деревню в тылу врага. Это бред какой-то – нас просто обхватят со всех сторон и раздавят, как щенков.
– Могут, – согласился Захарченко.
– А деревня, часом, не пустая?
– А с чего ей пустовать? Мы ж ушли, немцы пришли.
– Да это логично, конечно… Черт! Зазря ж людей положим. Немцев-то, может, и выкурим, так ведь и сами в котел угодим. Нам вообще сейчас лишний шум не нужен. Нам к своим надо прорываться, а они, блядь, битвы в тылу врага затеяли. Мы б и так, с остатками прорвались, а теперь целая рота – хошь не хошь, а воюй.
Криницын скрутил цигарку и закурил. Сизый дымок, причудливо изгибаясь, плавно нырнул в листву молодого дуба, под которым сидел новоиспеченный майор. В этот момент откуда-то из зарослей появился лейтенант Муха. Ему было двадцать четыре года, но конопатость, припухлые губы и вздернутый нос придавали его лицу невероятную детскость.
«Совсем зеленый еще, – подумал Криницын, правда, почему-то без грусти, а с какой-то злобой. – Тоже, наверное, о войне мечтал. Ну вот и домечтался».
– Разрешите обратиться, товарищ майор? – негромко спросил Муха.
– Обращайтесь, – кивнул командир роты. – Майор Криницын вас слушает.
Последняя фраза была бессмысленной, но получившему повышение капитану хотелось распробовать новое и еще непривычное для слуха словосочетание.
– Каковы наши дальнейшие действия?
Криницын задумчиво затянулся цигаркой и снял прилипшую к губе махорку.
– Идем на юго-запад, выбивать врага из деревни Невидово.
– На юго-запад? – удивился лейтенант. – В тыл к врагу, что ли?
– Так мы и так в тылу, если ты не заметил.
– А что там в этой деревне такого?
Майор встал и оправил гимнастерку.
– А хер ее знает. Вот приказ. Хочешь ешь, а хочешь режь.
– А как выбьем, что дальше? Встанем там, что ли?
– Встает хуй с утра. Да и то не у всех.
Лейтенант на секунду задумался, размышляя, надо ли как-то реагировать на это анатомическое замечание, но решил, что, в общем, майор прав, и хуй действительно с утра встает не у всех.
– Да не знаю я, – уже более спокойно продолжил Криницын, затянувшись самокруткой. – Двинемся на соединение.
– Оставим деревню?
– Видимо, так.
– Так зачем же ее освобождать, если мы ее затем оставим? Немцы же все равно займут.
– Ты, лейтенант, учился?
– Учился, – доверчиво кивнул Муха.
– Тебе в твоей школе про приказы ничего не говорили?
Лейтенант замялся.
– Говорили, товарищ майор.
– Ну а какого хера ты мне тогда нервы треплешь?! – разозлился Криницын и выплюнул недокуренную самокрутку. – Думаешь, один такой умный? Я вот тоже не дурак, а второй час с этим приказом ебусь. Так что собирай свой взвод. Да и моих собери. Привал окончен. Воевать пора.
Через полчаса рота была построена. Шли тяжело. Видимо, оттого, что ни солдаты, ни их командиры не понимали цели и смысла своего возвращения. Населенные пункты обходили стороной. Не только потому, что боялись наткнуться на немцев, но и потому, что народ реагировал на их шествие нервно. Вместо того, чтобы порадоваться движению своих на запад, над криницынской ротой зло посмеивались. В первой же свободной от немцев деревне, куда бойцы зашли добыть провиант, они столкнулись с крайне неприязненной реакцией местных.
– Что, тяжело? – язвительно спросил какой-то дед. – Драпать-то, оно, поди, легче. А может, заблудились? Так восток, он – тама.
И он ткнул грязным жилистым пальцем в сторону восходящего солнца.
– А мы к немцам идем сдаваться, – огрызнулся кто-то из роты, на что дед вдруг совсем озлобился и запустил в шутника пустым ведром.
Связываться с пенсионером не стали, но и в деревни больше не заходили. На помощь местного населения рассчитывать не приходилось. Питались ягодами и корешками, толк в которых знал Захарченко. Оказалось, что, помимо деструктивных наклонностей, этот сибиряк обладал воистину безграничными познаниями по части выживания в дикой природе. То учил солдат, как правильно распределять силы во время ходьбы, или как костер быстрее разжигать, или как лучше форму сушить, то объяснял, как на местности ориентироваться, по каким следам какого зверя выслеживать, какие травы против какой хвори употреблять. И вообще, все тугодумие Захарченко куда-то девалось, едва он оказался наедине с родной стихией.
«Надо же, – изумлялся Криницын, – такая страсть к разрушению и такое знание природы в одном человеке. Прямо диалектика».
