– А ты что? На базар пришел ладиться? – огрызнулся Прокоп.
– Не-е! Это ты нам базар устраиваешь, – сказал Кречев. – Развел канитель на целых полгода. Говори, на сколько подписываешься?
– Э, э, как ее, как она, он еще с Матреной не посоветовался, – крикнул Барабошка.
Кто-то сдержанно тыкнул.
– Развлечения и подсказки отменяются, – железным голосом изрек Кречев и опять Прокопу: – Ну? Мы ждем.
– На десять рублей, – выдавил нехотя наконец Прокоп.
– Ты что, нищий, что ли? – крикнул Якуша. – Это Ваня Чекмарь да Ванька Вожак на десятку подписались.
– Больше не могу, – Прокоп аж вспотел.
– Хорошо. Решим сходом, какую сумму внести Прокопу Алдонину, – сказал Кречев.
И сразу ожило все, полетело со всех сторон:
– Под хрип ему… под хрип выложить… Пусть почешется!
– Не то мы все дураки, а он умна-ай…
– Дык ен, мил моя барыня, многосемейнай!.. Снисхождение детишкам окажите…
– У него дети, а у нас поросята?
– Дать под хрип!
– Верна… Топчи его, чтоб татаре боялись…
– Но-но! С чьего голоса поешь?
– Я не канарейка, ухабот сопливый!
– А в рыло не хошь?
– Хватит вам! Кому там выйти захотелось, ну? – Кречев тянул подбородок, подымаясь над столом.
Стихли. Кречев обернулся к Прокопу:
– На сколько подписываешься? Последний раз спрашиваю.
– На тридцать рублей. – Прокоп тут же и очи потупил.
– Хрен с ним… Пиши! И срок ему проставь – завтра чтоб выесть. Учти, скаред Христов, если завтра не купишь облигации, запишем в двойном размере и на голосование поставим.
Прокоп сел.
– Теперь на разное. Поступило два вопроса: во-первых, несмотря на неоднократные предупреждения, Дарья Соломатина продолжает держать шинок; и во-вторых, жалоба Матвея Назаркина на сына Андрея Егоровича Четунова. Какие соображения будут?
– Обсудить.
– Ясно. Дарья Соломатина здесь?
– Нету…
– У нас за всех баб одна Тараканиха сразу рассчитается.
– Попрошу без выпадов на личное оскорбление. Кто хочет выступить?
– А чего тут выступать? Все и так знают – Козявка шинок держит.
– Записать в протокол… То исть осудить.
– Правильно. Предупреждение по всем законам.
– Рассыльному отнесть… Под расписку ей вручить.
– Ладно… Пиши! Теперь насчет жалобы. Зачесть, или Назаркин сам скажет? Назаркин?
– Ен самый. – Из разлива голов вынырнул, словно из воды, невысокий мужичок с рыжими бровями и, беспокойно бегая глазами, затараторил:
– Значит, позиция моя вот какая – за моей девкой бегает парень Андрей Егоровича, этот самый… Соколик. Я его предупреждал насчет последствий. Это говорю, не игрушки! Потому заставал их во всех местах. И девку порол. Никакого толку. Бегает, и шабаш. Андрей Егорыч мер не принимает. Чего ж мне остается делать? Ждать приплоду? А куда я с ним тады денусь? Этого Соколика не оженишь, потому как сопляк. Вот я и предлагаю – оштрафовать его для острастки других, то есть отца. Чтоб другим было неповадно. – Назаркин сел.
– Ясно. Какие будут еще предложения?
– Извиняюсь, я тоже сказать хочу, – поднялся Андрей Егорович, борода лисья с красным отливом, взгляд небесно-голубой в потолок: – К примеру, Васька Полкан… То ись Василий Сморчков, извиняюсь, держит мирского быка. Этот самый бык ходит по дворам. Бывает, и приплод от него появляется. Дак ведь мы не берем штрафа с Полкана! Наоборот, мы еще ему приплачиваем. Может, за моего сына и мне чего приплатить надо?
Весь трактир от раскрытых дверей до стола президиума загрохотал, замотал головами, заохал:
– Хо-хо-хо-хо!
– Гы-гы-гы-гы-ык… Дьявол тебя возьми-то.
– Ах-ха-ха-ха!.. Ах!.. Ах!.. А-пчхи, чхи!
– О-о! О-о! О-о! Ох, держите… Уморил Соколик, уморил…
– Ну, хватит, хватит!
– Ох! Ох! Ох-хо-хо-хо! А-а-апчхи!
– Хватит!.. – трясет звонком над головой Кречев. – Хватит!
Но слабый, дребезжащий звонок меди глохнет все в новых безудержных взрывах хохота.
10
Секретарь райкома комсомола Митрофан Тяпин вызвал к себе в кабинет Марию Обухову и Сенечку Зенина.
– Ребята, – сказал он, стоя за столом, как на трибуне, – нужна помощь в выявлении из укрытия кулаками излишков хлеба. Установка райкома, ясно?
– Ясно! – дружно ответили ребята, приподымаясь со своих стульев.
– Вы можете не вставать, – осадил их Митрофан и нахмурился, глядя куда-то себе на нос, да еще выдержку сделал, чтобы подчеркнуть важность момента… отмахнул полу пиджака, засунул правую руку в карман и для чего-то пошевелил там пальцами. – Задача следующая: Гордеевский узел отстает по сдаче излишков хлеба. Сторона лесная, глухомань… Причина якобы в отсутствии хлеба. Допустим… Но по нашим сведениям точно установлено – на прошедшем тихановском базаре хлеб оттуда был. Значит, по государственной цене излишков нет, а спекулировать на базаре – находятся. Отсюда вывод – излишки найти. Черт возьми, у них колхоз «Муравей» и тот излишки не сдал. Это ж развал! Задача номер два: товарищи, повсюду идет компания по выявлению кулаков для того, чтобы их хозяйства подготовить к индивидуальному обложению… Ведь новый сельхозналог не за горами. А у нас выяснилась такая позорная картина: в некоторых селах кулак внезапно исчез. Например, в Гордееве и Веретье. Дважды заседал тамошний актив бедноты, и кулаков не выявили. Ты, Маша, как член партии, свяжись с местной комячейкой. Помоги им. Народ ты знаешь, работала там учительницей. А ты, Семен, жми на комсомолию. Документы вам подписаны, можете взять их. – Тяпин сел и зашастал рукой по столу, как слепой. – Да где они?
На столе лежали газеты, какой-то журнал, раскрытая конторская книга и серая кепка посреди бумаг. Митрофан приподнял кепку.
– Ах, вот куда я их положил! – Кепку кинул на стул, ухмыляясь, шмыгнул носом. – Мужик собрался в извоз, да шлею потерял. Получайте!
Мария и Сенечка взяли свои командировки.
– Дак нам куда, в Веретье или Гордеево? – спросил Сенечка.
– Валяйте на агрономический участок. В барский дом. Там найдутся комнаты. Да, товарищи… Чуть не забыл! В воскресенье, то есть послезавтра, День Конституции и Международный день промкооперации. Сходите в Новоселки, в колхоз «Муравей», и проведите беседу… Еще вот что – там работает тройка по чистке партии и аппарата. Помогите своей активностью… Все! С комприветом!
Тяпин тиснул своей каменной пятерней руки активистам и проводил их, поскрипывая хромовыми сапогами, до дверей.
На другой день, с утра пораньше, Мария пришла в риковские конюшни и разбудила конюха Боцана, спавшего в хомутной.
– Дядь Федь, царствие небесное проспишь! – ткнула его каблуком в мягкое место.
– А-а! – Боцан поднял с попоны нечесаную, в сенной трухе голову и удивленно захлопал глазами: – Откуда тебя принесло, мать твоя тетенька?
– Вставай! Лошадь нужна, в Гордеево ехать. Вот тебе записка от управдела.
Боцан с опухшим ото сна лицом держал в руках записку и говорил, почесываясь:
– По такой нужде ехать надо. Ждать немыслимо, дорога дальняя, – а сам ни с места. – Я тебе, Мария Васильевна, Зорьку запрягу. Она кобыла хоть и невидная, но выносливая, киргизских кровей.
– Ты бы лучше пошевеливался, чем сидя рассуждать.
– В нашем деле спешка ни к чему. Это тебе не за столом щи хлебать…
Боцан известен был на все Тиханово как непревзойденный едок, вместе с Филипком они кадку блинов съедали.
– Чего ж медлить? Дорога дальняя.
– То-то и оно, что дальняя, – продолжал рассуждать Боцан, приводя в порядок свою одежду после сна. – Тут надо все обдумать, взвесить… Это у вас, у теперешних, тяп-ляп да клетка. Запряги тебе, к примеру, Молодца… Он и тарантас расшибет, и вас в лесу оставит. Или запряги Ворона… До ночи не приедете. Его хоть бей, хоть пляши на нем, он и не трюхнет… только хвостом отмахивается. Для него мужское слово надо. А ты баба. Тебя он не послушает.
Наконец Боцан пошел в конюшню. Через минуту вывел оттуда в поводу небольшую серую кобылу, а в другой руке нес лагун с дегтем.
Сунув повод Марии в руку, конюх торопливо подошел к тарантасу.
– В такую дорогу, Мария Васильевна, нельзя без подмазки ехать, не то колеса сыграют тебе «Вдоль по Питерской».
Подмазывая колеса дегтем, он говорил:
– Зорька – кобыла смирная. Но есть в ней один изъян – ежели ты заснешь, она упрет во ржи. А то в лес свернет, где трава погуще. Я однова ехал на ней из лугов, выпимши был с окончанием покоса. Ну и задремал… Проснулся – что такое? Куда ни посмотрю – черно, как в колодезе. Овраг не овраг, а вроде ущелья. Небо над головой в лоскут – все звездами утыкано, а по сторонам черные бугры. Пошевелился я, вроде руки-ноги целы, а шея болит, будто кожи на ней мяли. Встал. Гляжу, где телега моя валяется, где колеса… А Зорька на верхотуре травку щиплет, и две обломанные оглобли при ней. Огляделся я – мать честная! Оказывается, это Красулин овраг. Вон куда угодило! Ну как я там на дне очутился, убей не помню. Наверно, черти затащили.
