– Я ж вам сказала – никакая я не начальница, – отговаривалась Мария. – Я простой исполнитель, понимаете?
– Как то есть исполнитель? Судебный? Или вроде дежурного по классу, что ли? – улыбалась Настасья Павловна.
– Вот именно… каждый день отчитываюсь – кто чем занимался, а кто где набезобразил…
– И с доски стираешь, – смеялась Варя, обнажая ровные белые зубки.
– За всеми не успеешь… Район большой, – в тон ей сказала Мария.
– А сюда с каким заданием? – спросила Настасья Павловна.
– Излишки хлебные не сдают… Поэтому вот и прислали.
– Господи, какие у нас излишки? Гордеево не Тиханово, не Желудевка. Там места хлебные.
– Там-то сдали. План давно выполнили.
– Не понимаю, какой может быть план, когда речь идет об излишках? – Настасья Павловна от недоумения даже пенсне сняла.
– На излишки тоже спускают план, – сказала Мария.
– Ну, деточка моя, что ты говоришь? Излишки – значит лишнее. Был у человека хлеб. Он рассчитывал съесть столько-то. Не съел. Осталось лишнее. Как же на это лишнее можно сверху дать план?
– Ой, Настасья Павловна, тут мы с вами не сговоримся. Поймите, государству понадобился хлеб, оно дает задание областям, округам, районам – изыскать этот хлеб. То есть определить излишки, ну и попросить, чтобы их сдали.
– А их не сдают! – Варя опять засмеялась.
– Вот вы и узнайте – почему не сдают, – сказала Настасья Павловна. – Потом сообщите туда, наверх, не сдают, мол, по такой-то причине. Измените закупочные цены – и все сами повезут эти излишки без понужения. Ведь как все просто.
Варя опять залилась смехом, запрокидывая голову, а Мария, вся красная, заерзала на стуле.
– Поймите, Настасья Павловна, страна вступила на путь индустриализации. Нужны средства, колоссальные усилия всего народа. Каждая копейка должна быть на счету.
– Ну да, конечно… Золото с церквей сняли, драгоценности отвезли… А теперь усилия. Да кто ж против усилий? Речь идет о том, чтобы эти усилия распределять равномерно в обществе. Почему какой-нибудь там Орехов или Потапов должны отдать за бесценок сэкономленный хлеб? Вы же от своего жалования не отказываетесь во имя индустриализации, – Настасья Павловна тоже раскраснелась.
– Но я подписалась на заем!
– И они подписались…
– Ну хватит вам! – хлопнула Варя ручкой по столу. – Вон как обе распалились. Еще не хватает поругаться из-за пустяков.
– Это не пустяки, – сказала Мария.
– Согласна, согласна, – закивала Варя. – Но за чаем все-таки принято не политикой заниматься. Мы с тобой не виделись целую вечность… Подружка, называется… Приехала, подняла человека с постели ни свет ни заря – и развела канитель про усилия. Ты свои усилия напрягай знаешь где?..
– Я не пойму… Ты что, моим приездом недовольна? – перебила ее Мария.
– Ну, Манечка, милая, не будь букой, не сердись! – Варя прильнула к ней и сказала на ухо: – А мы с Колей помирились.
– С Бабосовым? Он был у тебя?
– Был, Маня, был… У-ух! – Варя зажмурилась и головой потрясла.
– Почти неделю здесь куролесили, – сказала Настасья Павловна. Минутное возбуждение сошло с нее, как с гуся вода, она сидела опять покойной и удоволенной.
– Мы с ним пожениться хотим, – доверительно шепнула Варя.
– В который раз? – усмехнулась Мария.
– Злюка, злюка! А я вот, пожалуй, возьму и не скажу тебе…
– Что еще за секрет?
– Этот секрет пол-Гордеева знает, – усмехнулась Настасья Павловна. – В Степанове собирается, к Бабосову.
– Ты к Бабосову? Насовсем?
– Ну не так чтоб насовсем… Пожить, приглядеться. Его в Степановскую десятилетку перевели. Да! – она хлопнула Марию по коленке. – И Успенский там же. Поселились они временно в бывших ремесленных мастерских. Школу приводят в порядок, получают имущество.
– Я слыхала, – сдержанно сказала Мария.
– Говорят, ты с Успенским того? – Варя пошевелила пальчиками.
– Перестань, глупости! – Мария снова пунцово зарделась.
– Ой, батюшки мои! – всплеснула руками Настасья Павловна. – Я ж совсем позабыла – у меня курица посажена на гнездо и корзинкой накрыта. – Она поспешно встала и ушла на двор.
– Ты надолго сюда? – спросила Варя.
– До понедельника.
– А ты бы смогла вернуться в Тиханово по Степановской дороге?
– Можно…
– Знаешь, что я надумала? Давай поедем завтра вечером. В Степанове заночуем. А утром двинешься в Тиханово. Там пустяки.
– Надо подумать…
– Манечка, милая, это ж такой момент. Представляешь, соберемся вместе! Я, ты, Коля, Дмитрий Иванович… Что будет! Что будет!
– У меня ж еще дела.
– Ах, их до смерти не переделаешь. Поедем! Маня, учти, второй молодости не бывает. Это врут про нее.
– Я ж не одна… Со мной этот балбес… Кстати, сколько времени? – глянула на часы. – Ого! Уже десятый час. Где он там запропастился? Пора бы уже и делом заняться.
Но вместо Сенечки появился председатель сельсовета Акимов Евдоким – квадратный широколицый мужик в черном пиджаке и флотской тельняшке.
– Вот, оказывается, кто к нам припожаловал, – гудел он, подминая скрипучие ступени. – Здравствуйте, Мария Васильевна! Рады вас видеть, – протягивал он свои короткие толстые ладони с затейливой татуировкой.
Появилась Настасья Павловна.
– К столу, пожалуйста, Евдоким Федосеич.
– Премного благодарны, Настасья Павловна. Я уже отчаевничал. – Акимов галантно обошел всех дам и притронулся своей корявой ладонью к мягким ручкам.
Сел, обращаясь к Обуховой:
– Вы по делу к нам или в гости?
– По делу, и лично к вам. Только было собралась идти.
– Вон как! А вы, случаем, не на пару приехали?
– Да. Со мной тут Зенин, секретарь Тихановской ячейки. Вы его видели?
Акимов усмехнулся и смущенно крутнул белесой головой:
– Не знаю, как и сказать, – поглядел на пол, потом спросил: – Вы знаете, где он?
– Где? – Мария почуяла что-то недоброе.
– В избе-читальне лотерею устроил.
– Какую лотерею?
– Гармонь продает… Разыгрывает то есть.
Вся застолица грохнула затяжным смехом, а Мария покрылась красными пятнами:
– Вы это серьезно?
– Да какие там шутки. Заходит ко мне участковый агроном и говорит: «Эй, ты, власть! Ты чего это цирковой балаган устроил в избе-читальне?» Какой балаган, спрашиваю. Форменный, говорит. Приехал из Тиханова какой-то тип, сперва по домам шастал, как поп, потом собрал ребят в избу-читальню и гармонь там разыгрывает. Я туда бежать. Разгоню, думаю, паршивцев. Влетаю – мне избач навстречу. Евдоким Федосеевич, говорит, не гневайся. Это уполномоченный из райкома. Кто его знает? Может, у него, говорит, форма агитации такая. Он, мол, приехал с Марией Васильевной Обуховой. Она сидит у Кашириной. Сходи, узнай – в чем дело.
– Боже мой, какой позор! – Мария встала. – Надо немедленно идти туда, остановить его.
– Хуже будет, Мария Васильевна, – сказал Акимов. – Поначалу я сам думал – разогнать, и все. А потом смикитил – это ж скандал на всю округу. Он ведь уполномоченный…
– А что же делать?
– Пойдем и переждем эту лотерею. Сделаем вид, что все нормально. А потом всыплем ему, когда народ разойдется.
– Пошли!
Еще поднимаясь от Петравки на высокий уличный бугор, где стояла изба-читальня, они услышали визгливый голос Сенькиной ливенки, доносившийся сквозь раскрытые окна.
Играли вальс «На сопках Маньчжурии».
– Качество проверяет, – сказал Акимов.
В читальне было битком набито парней. Сенечка сидел на столе, опершись ногами на скамью, и самозабвенно наяривал старинный вальс – нос кверху, глаза под лоб упустил и даже головой покачивал от удовольствия. На протиснувшуюся Марию и Акимова только глянул туманным взором и отвернулся. Играл при гробовом молчании, зная цену своему искусству. Рядом с ним лежала кепка, полная белыми лотерейными ярлыками.
Кончил играть, откашлялся, как модный тенор, и спросил публику:
– Ну как?
– Мехи сильные.
– Голосисто… В Веретье, поди, слыхать.
– А строй?
– Что строй! – сказал Сенечка. – Ты глухой, да? Я ж «На сопках Маньчжурии» не то что сыграл – выговорил. Не всякая хромка тебе так вот распишет.
– Чего там говорить, забористая гармонь.
– Да. Голоса выдержанные, – послышались одобрительные возгласы.
– А как насчет басов?
– Что басы?
– Вразнобой пусти!
– Пусть страданье сыграет!
– Какое – саратовское или сормовское?
– Давай сормовского.
Сенечка рванул мехи, и тотчас с первого колена влился в его разухабистую бурную мелодию легкий лукавый голосок:
Сормовской большой дорогойПробирался на Кавказ…
Второй куплет подхватил из другого угла невидимый яростный бас:
На базарном перекресткеПродавала девка квас…
Первый голос игриво, насмешливо уводил за собой дальше:
Я спросил у ней напиться,Она, дура, не дала.
Бас, очнувшись, ухнул зычно, как из бочки:
