Рассказывая, Боцан запряг лошадь. Потом хлопнул ее по спине и, обращаясь к Марии и передавая ей вожжи, заключил:
– Поезжай, Мария Васильевна! В добрый путь! Телега легкая, лошадь хорошая… Скоро доедешь… Нет, постой!
Он пошел к зеленой копне, взял огромную охапку свежей травы и положил в тарантас:
– Вот эдак мягче будет. С богом!
Мария неловко взобралась на высокий тарантас, взяла неумело, как все женщины, вожжи обеими руками и сказала:
– Растворяй ворота!
Сенечка Зенин жил возле церкви, на выезде из села. Он поджидал Марию на лавочке у палисадника. Перед ним стоял высокий черный ящик с ремнем. Завидев Марию, Сенечка закинул ящик за спину и вышел на дорогу.
– Это что за чемодан? – спросила Мария, останавливая лошадь. – Сухари на дорогу?
– Там увидишь, – ответил Сенечка, ставя ящик посреди тарантаса. – Дай-ка вожжи!
Он взял у Марии вожжи, прыгнул в передок и крикнул весело:
– Эй, быстроногая, покажи движение!
Хлыстнул по крупу, замотал, задергал вожжами, и лошадь, косясь глазами на возницу и поводя ушами, побежала резвой рысью. Ящик заколыхался в тарантасе, загрохал, как ступа с пихтелем.
Мария поймала его за ремень, открыла крышку – там лежала гармонь.
– Эй, учитель! Ты зачем гармонь взял? Ай на посиделки едешь?
– А тебе не все равно? – Сенечка обернул свою смешливую рожу: глазки подслеповатые, нос вздернут шалашиком, ноздри открытые – заходи, кому охота. – Может, я тебе страданье хочу сыграть. Дорога дальняя, – и подмигнул ей.
– Балбес! – беззлобно выругалась Мария. – Тебе уже за двадцать, а ты все кобенишься… На посиделки ходишь, по вечерам страданья играешь. Не учитель ты, а старорежимный тип.
– Дак ведь каждому свое – я на посиделках страданье играю, а ты вон с поповым сынком гуляешь. С бывшим офицером то есть. Так что кто из нас старорежимный тип – это еще вопрос.
– Он в Красной Армии служил, целой ротой командовал.
– Мало ли кто где командовал, – тянул свое Сенечка. – Вон я в газете прочел: вычистили одного завклубом. Оказался деникинский генерал. А командовал рабочим клубом.
– При чем тут генерал?
– Это я к примеру…
– Ну и глупо.
Ругаться не хотелось… Утро было солнечное, прохладное, с тем легким бодрящим ветерком, который нагуливается на росных травах да остывших за ночь зеленях. Еще звенели жаворонки, лопотали перепела, еще пыль не подымалась с дороги из-под колес, еще солнце не грело, а ласкало, еще все было свежим, чистым, не затянутым душным и пыльным маревом жаркого летнего дня. В такие часы не езда по торной дороге, а любота. Телега на железном ходу бежала ходко, плавно, без грохота и дребезжания, только мягко поскрипывали, укачивая, рессоры да глухо шлепали по дорожной серой пыли лошадиные копыта. За кладбищем, до большака обогнали несколько подвод с навозом. На каждом возу, как пушка в небо, торчали вилы. Мужички учтиво снимали кепки, слегка наклоняя головы, Мария помахивала им рукой и с жадностью вдыхала сырой и терпкий запах навоза.
Когда пересекли большак и свернули на пустынную лесную дорогу, Сенечка сказал:
– Не понимаю чтой-то я наше руководство. Нерешительный народ.
– Как то есть нерешительный?
– Очень просто. Уж сколько месяцев кричат ограничить кулака, изолировать его… Наступление на кулачество развернутым фронтом… Где же он, этот фронт? Одни разговорчики! Мы вот зачем едем? Тоже уговаривать кой-кого. Надоело! Ежели фронт, дай мне наган и скажи: отобрать излишки у такого-то вредного элемента! Отберу и доставлю в срок, будьте уверочки.
– Ах ты, живодер сопатый! А ежели у тебя отобрать вот эту гармонь и в клуб ее сдать? Как ты запоешь?
– А у меня за что? Я ж не кулак.
– Разве с наганом в руке определяют – кто кулак, а кто дурак? Ты путем разберись – кто своим трудом живет, а кто захребетник. Наганом-то грозить всякий умеет.
– Я в том плане, что классовый подход требует решительных мер.
– Всему свое время. Был у нас и военный коммунизм. Слыхал?
– За кого ты меня принимаешь? Все ж таки я окончил девятилетку, да еще с педагогическим уклоном.
– Больно много в последнее время у нас всяких уклонов развелось.
– Вот именно… К примеру, от твоих разговоров правым уклончиком отдает.
– Ты эти провокации брось! А то на порог нашего дома не пущу. И Зинке скажу, чтоб она тебя в шею гнала.
– Нельзя, Мария Васильевна, личную жизнь чужого человека ставить в зависимости от своей общественной точки зрения. Это, извините, не марксистский подход. Что ж такого, что наши с вами взгляды расходятся. Почему Зинка должна отвечать за это? Только потому, что она ваша сестра? Но это и есть проявление чувства собственности в семейных отношениях. Отсюда один шаг к союзу с собственником вообще, то есть с кулаком.
– Нет, Сенечка, с тобой нельзя серьезно говорить. Ты форменный балбес и демагог.
– Вот видишь, и до оскорбления дошли. А все только из-за того, что я высказался за решительные действия.
– Да прежде чем действовать, надо разобраться! – Мария стала горячиться. – Мы же не к песиголовцам едем, а к людям. Почему низовой актив не выдвинул кулаков на обложение? Ведь есть же все-таки какие-то причины?
– А мне плевать на эти причины! – повысил голос и Сенечка. – Спелись они… Причины? Вон излишки хлеба государству не сдают, а на базар везут. Здесь тоже причину искать надо, да? Рассусоливать? Нет. Спекуляция, и точка.
– Какая ж тут спекуляция? Разве они везут на базар чужой хлеб? Спекулянт тот, кто перепродает. А кто продает свой хлеб – не спекулянт, а хлебороб.
– Так почему ж он не продает его государству? Дешево платят, да?
– Дешево, Сенечка. Ты слыхал о «ножницах»? Так вот за последние годы цены на промышленные товары, на инвентарь поднялись вдвое, а заготовительные цены на хлеб остались те же… Правда, на базаре они выше. Вот крестьянин и везет туда. Ему ведь бесплатно никто инвентарь не даст.
Сенечка обернулся и долго, пристально глядел на Марию.
– Ты чего, разыгрываешь меня, что ли? – спросил и криво, недоверчиво усмехнулся.
И Мария усмехнулась:
– Что, крыть нечем? А ведь такие слова тебе могут сказать и на сходе, и на активе. Ну, уполномоченный, вынимай свой наган…
– Иди ты к черту! – Сенечка отвернулся и стеганул лошадь.
Дальше до самого Гордеева ехали молча. Лошадь и впрямь оказалась выносливой – всю дорогу трусила без роздыха, и когда подъезжали к селу, на спине и на боках ее под шеей проступили темные полосы, а в пахах пена закурчавилась. Заехали к Кашириной. Лошадь привязали прямо возле веранды, отпустили чересседельник, кинули травы. Из дверей выплыла Настасья Павловна в длинном розовом халате:
– Марусенька! Душечка милая! Какими судьбами? Иди ко мне, касаточка моя…
Мария вбежала на веранду и кинулась в объятия к Настасье Павловне:
– Как вы тут поживаете?
– Слава богу, все хорошо… А ты смотри как изменилась! Похудела… Строже стала. Или костюм тебя старит? Не пойму что-то.
На Марии была серая жакетка и длинная прямая юбка.
– Должность обязывает, Настасья Павловна… – сказала вроде извинительно. – В платье несолидно в командировку ехать.
– Ну, ну… А это кто? Познакомь меня с молодым человеком.
– Секретарь Тихановской ячейки, учитель… Семен Васильевич, – представила Зенина Мария.
Сенечка крепко тиснул мягкую руку буржуазному элементу, так что Настасья Павловна скривилась.
– А Варя где? – спросила Мария.
– Спит еще… Вы так рано пожаловали. Дел, что ли, много?
– Да, дела у нас неотложные, – важно сказал Сенечка.
– Проходите в дом. Может, отдохнете с дороги? Я самовар поставлю.
– Извините, мне не до чаев… – сказал Сенечка и, обернувшись к Марии: – Часа через два зайду.
Потом спрыгнул с веранды, надел ящик с гармонью через плечо и ушел.
Чай пили на веранде; посреди стола шумел никелированный самовар, а вокруг него стояли плетенки с красными жамками, с молочными сухарями, с творожными ватрушками, да чаша с сотовым медом, да хрустальная сахарница с блестящими щипцами, да сливочник, да цветастый пузатый чайник. Настасья Павловна розовым пуфом возвышалась над столом, восседая на белой плетеной качалке. На Варе была из синего атласа кофта-японка с широким отвисающим, как мотня, рукавом, ее пухлая белая ручка выныривала из рукава за жамками, как ласка из темной норы, – схватит и снова спрячется.
А над верандой цвела вековая липа, ее тяжелые в темных медовых накрапах резные листья свисали над перилами, касаясь плеч Настасьи Павловны, их влажный тихий шорох сплетался с гудением пчел в монотонную покойную мелодию.
От близкой реки тянуло свежестью, горьковато-робко веяло от скошенной травы, и распирало грудь от душного пряного запаха меда.
– Ну, как тебе на новом месте? – поминутно спрашивала Настасья Павловна Марию. – Как в начальстве живется?
– Я ж вам сказала – никакая я не начальница, – отговаривалась Мария. – Я простой исполнитель, понимаете?
