остался доволен.
– Хорошо. Сможешь показать свои работы?
Служанка унесла посуду, на освободившемся столе Йерун разложил привезенные из дома и сделанные в пути рисунки. Была здесь и пара дощечек с картинками, написанными маслом. Мастер Ян принялся внимательно изучать работы будущего подмастерья. Художник мгновенно сделался молчаливым и серьезным, трудно было представить, что четверть часа назад он вел оживленную беседу.
Мастер Ян сосредоточенно рассматривал изображения птиц и зверей, удивленно поднимал брови и скреб бороду при виде чертей, альраунов и всяческих чудес, которыми Йерун особенно гордился. Неожиданным оказалось то, что сильнее всего внимание мастера Яна привлекли рисунки людей – а их было, в сравнении с прочим, не слишком много. У самого Йеруна люди не вызывали особенного интереса, и он рисовал их с изрядной долей небрежности, стараясь по возможности наделить смешными или небывалыми чертами. Нередко в итоге таких опытов нарисованный человек превращался в очередного альрауна.
Уже с полчаса мастер Ян рассматривал, перебирал и перекладывал рисунки Йеруна. За все это время он не произнес ни слова, не задал ни одного вопроса. Едва ли не впервые Йерун ощутил волнение, какое ученик испытывает при оценке его работ незнакомыми мастерами.
До сих пор с ним не случалось подобного – дело в том, что единственными судьями бывали только отец и старшие братья, а к ним Йерун привык. Он уже знал, что мастер Антоний коротко и ясно объяснит ошибки и велит переделывать неудачное. Впрочем, иногда, будучи в добром расположении духа, он мог прочитать небольшую лекцию о том или ином художественном приеме – тогда мастер, по обыкновению, созывал всех учеников. Гуссен старался во всем подражать отцу, правда, лекций читать не брался – на это ему пока не хватало знаний. Средний брат Ян, упрямый трудяга, мог объяснить ту или иную вещь, но лишь вкратце. Его объяснения больше напоминали приказы. Долгие разговоры или, упаси господь, споры раздражали Яна – ему было не занимать терпения для собственной работы, но на разговор с другими никогда не хватало выдержки.
О том, как поведет себя дядя, признанный в Брюгге живописец, Йерун мог только догадываться. Йерун уже успел понять, что его работы могут вызывать неприятие, и не только у людей невежественных. В конце концов, дядя Ян видит его второй раз в жизни. И не обязан принимать в подмастерья… Снова и снова шуршали листы с рисунками, мастер Ян молчал, не отрываясь от работ племянника. У Йеруна тем временем пересохло во рту и поджилки начали предательски дрожать.
– Добро, – сказал наконец мастер, оторвав взгляд от рисунков. – Вижу, пером и кистью ты владеешь вполне недурно. Поднимайся пока наверх, располагайся. За ужином соберутся все, как раз представлю тебя семье и работникам мастерской. А завтра приступим к работе. Неделю поупражняешься с учениками, посмотрим, что и как получается. А пообвыкнешь— станешь подмастерьем. Идет?
– Идет, – радостно закивал Йерун.
– Вот и славно, – улыбнулся мастер Ян. – Ну, ступай наверх.
После этого он позвал служанку и велел ей помочь Йеруну устроиться.
Мастер Ян был главой большого семейства, такого же, как у старшего брата. Кроме жены, троих сыновей и дочери, за столом собрались двое слуг и трое учеников. Старшая дочь хозяина уже успела выйти замуж и уехать с мужем в Антверпен. Все сыновья обучались здесь же, перенимая в доме отца мастерство рисунка и живописи. Йеруна приняли радушно, к концу ужина ему уже казалось, что он знает своих родственников из Брюгге всю жизнь.
На другой день Йерун принялся за работу в мастерской. Принялся с большим усердием – он решил, что прежде всего стоит показать новым знакомым свою способность трудиться не хуже старших. Поэтому держался Йерун серьезно и молчаливо. Сейчас он мало походил на самого себя – скорее на своего старшего брата Яна.
Он понимал, что достаточно долго не работал как следует, если не считать работой зарисовки, сделанные в пути. Но юноша и подумать не мог, что после долгого перерыва так нелегко войти в привычное русло. С самого детства, занявшись ученичеством в мастерской отца, он рисовал и писал красками едва ли не каждый день, делая перерывы только в праздничные дни или в дни болезни. Теперь же выходило, что последнюю большую работу он выполнял в доме четы ван Каллен, а после этого ему не довелось упражняться привычно много. В дороге чаще было не до рисования, самой дороге предшествовали сборы, а сборам – продолжительная и тяжелая болезнь.
Нет, Йерун не утратил навыков, отточенных годами. Его руки уверенно управлялись с грифелем, пером и кистями, но взгляд ни в какую не хотел цепляться за расставленные перед ним предметы, которые следовало изобразить. Собственные рисунки людей сейчас казались Йеруну грубыми подобиями, далекими от живого прообраза. На рисунки с новой силой полезла чертовщина – эту, похоже, и выдумывать было не нужно. Йерун подумал, что он, пожалуй, может оставить перед сном возле кровати чистый лист, и к утру бумага запестрит чудными уродцами. Он начал сердиться на альраунов – сейчас ему казалось, что они мешают работать. Старший брат Ян считал их рисование ребячеством и всячески бранил Йеруна за каждый новый образ. Гуссен и отец всегда были снисходительны, но ясно было, что они просто смирились с непроходящей дурью младшего ученика. Товарищи по мастерской дяди пока не разглядели его рисунков – им довольно было других забот. Не хватало еще, чтобы родственника хозяина, пришедшего издалека, сочли дурачком!
Хуже альраунов донимали его мысли об Адели. Они приходили без спросу, воспоминания не тускнели. Конечно, он не мог предаваться им постоянно – дорога, новые места и люди щедро наделяли юношу впечатлениями. Но то одна, то другая картина чудесных дней с Белой дамой внезапно вспыхивали в памяти – и Йерун до боли стискивал зубы. Он чувствовал, что к горлу подступает тугой ком, а на глазах наворачиваются непрошеные слезы.
Если бы он мог видеть Адель сейчас, хотя бы видеть! Он бы написал бесчисленное множество ее портретов. Он соединил бы ее с самыми яркими, самыми радостными чудесами, какие только мог придумать и изобразить. Разукрасил бы живописными картинами все, на что только падает взгляд… И, пожалуй, сошел бы за этим делом с ума.
Мастер Ян, разглядывая работы нового подмастерья, задумчиво качал головой и оглаживал свою рыжую бороду.
– Послушай, Йоэн, – сказал он как-то, оставшись наедине с племянником. – В письме Антоний, конечно, упомянул о твоих необычных, кхм, склонностях. И даже просил меня не отбивать у тебя охоту к изображению небывальщины. Но скажи мне сам,
