на грудь и плечи. По всему, товар занимал корзину полностью, не оставляя места, поэтому снаружи, а также к поясу и шляпе бродяги был приторочен весь его нехитрый скарб – небольшой нож, иголка с ниткой (эти как раз торчали из шляпы), видавший виды деревянный половник и выделанная кошачья шкурка – серая, в черную полоску. Коробейник был одет в живописные серые лохмотья; правая штанина была прорвана на колене, а левая закатана снизу, обнажая повязку. Стоптанные башмаки, надетые на босу ногу, явно не состояли в родстве между собой. Тощий, как скелет, седоволосый, хотя, казалось бы, нестарый. Самым удивительным в облике бродяги был взгляд его серых глаз – умный, ясный, доброжелательный. На дорогах Брабанта встречалось немало бродяг, но такой взгляд был редкостью даже среди благополучных горожан. «Блудный сын, – подумалось Йеруну. – Ни дать ни взять, блудный сын хлебнул горя и возвращается в отчий дом, надеясь на прощение».
– Треклятая псина, – кивнул бродяга на свою повязку. – Я едва сумел отбиться от нее. Не боялась палки, представляешь! Обычно им довольно одного удара палкой, а тут я со счета сбился. И ведь не лез к ней! Меня зовут Микель, – представился он. – Микель ван Гуген. В свое время я тоже был человеком искусства.
– Живописец или скульптор? – поинтересовался Йерун.
– Куда мне! – улыбнулся коробейник. – Странствующий комедиант. А в остальном – немного богослов, чуть больше торговец, и изрядный еретик в придачу. С тех пор как мы, студенты-богословы из университета в Брюсселе, занялись сим недостойным делом – увы, многие почитают лицедейство недостойным занятием, хотя оно нравится людям, да и нам самим доставляло больше радости, чем диспуты и лекции… Так вот, с тех пор мне не довелось вернуться к учебе. Увы, наше искусство считалось низким и не делало нам чести. Мои товарищи со временем оставили это дело. И меня заодно. Пришлось остепениться. – Он с усмешкой кивнул на свою корзину. – Заняться более уважаемым промыслом! А кто ты?
– Йерун из Босха. – Юноша решил не называться настоящей фамилией и сказал первое, что в голову взбрело.
– Стало быть, из Босха. А я как раз в Босх путь держу. Вернее, в славный город Хертогенбос!
– Ты не ошибся, я ученик живописца. Странствие – часть моей учебы.
– Понимаю, – кивнул Микель. – Учиться хорошему ремеслу – дело нужное, всегда пригодится. Все лучше, чем без конца трепать языком про то, чего отродясь не видел. И называть это ученостью! Прости, дружище, нет ли у тебя еще рисунков? Я нечасто вижу такое, для меня рисование – как чудотворство. Сам-то я грамотный, но ничего сложнее букв выводить не умею.
Коробейнику хотелось поговорить – он не был пьян, но, по всему видно, давно не мог найти приличного собеседника, и Йерун понял это. Ему самому становилось тоскливо в одиночестве, и болтовня коробейника оказалась неплохой защитой от тоски.
Микель тем временем подолгу разглядывал каждый из лежащих перед ним листов, покрытых рисунками. Он с интересом рассматривал изображения крестьян, горожан и праведников, и его тонкие губы расходились в улыбке. Но каждое небывалое чудище приводило его в восторг. Коробейник хохотал при виде головы на ножках, поставленной на коньки, глядя на висящие уши и носы, похожие на трубы, на разнообразную утварь с рыбьими хвостами и крыльями ворон.
– Зачем у монеты хвост и ноги ящерицы? – полюбопытствовал он.
– Такая же прыткая, – пояснил Йерун. – Вроде есть, а потом шмыг – и нету.
– Браво, мастер! Верно подмечено!
Иногда хохот коробейника прерывался непотребной руганью – таким способом бродяга выражал переизбыток радости, и тогда его речь превращалась в длинные тирады, собранные из трех – пяти слов вроде «черт», «дьявол», «чума», «холера» и «Босх».
– Потрясающе, друг мой, потрясающе! – восклицал он. – Я не знаю, кто твой учитель, но он может гордиться тобой! Знаешь, я учился в университете, много читал, нагляделся маргиналий всех видов и форм, но такого – никогда и нигде! Браво, браво, мастер Йерун!
Взяли еще пива. Чуть захмелев, Микель, на удивление, сделался спокойнее, но словоохотливости не утратил. Теперь он говорил задумчиво.
– Я много думал, мастер Йерун. В общем-то, я думаю постоянно. Я живу тем, что думаю, и думаю, пока живу. Благо этому меня научили. У тебя великий талант – учись, учись, развивай его. Грех потерять такое, погрязнув в каком-нибудь скучном занятии.
– Какое занятие предстояло бы тебе?
– Сам не знаю. Верно, служение при каком-нибудь храме. Или преподавание, случись мне продолжить учебу. Сиднем просидеть всю жизнь на одном месте, понимаешь, Йерун? А я не такой человек. Мне скучно на привязи, понимаешь?
– Разве можно заскучать, если постоянно трудишься? – удивился Йерун.
– Смотря над чем трудиться. Если над богословскими трактатами, с которыми нельзя спорить, то, пожалуй, можно. Даже не заскучать, а затосковать и запить, клянусь Распятием! И то не беда, что спорить нельзя. Я бы и рад с ним согласиться, но все ведь видят, что (тут Микель заговорил громче, как будто старался докричаться до всех, кто был в таверне) служители церкви, от приходского попа до папы римского, погрязли в грехе!
– Ты так до костра дошумишься, приятель, – бросил от стойки хозяин. – Молчал бы, не будил лихо.
– Есть им дело до меня! – ухмыльнулся коробейник. Казалось, опьянение настигло его мгновенно. Хотя, может быть, он просто перестал сдерживаться. – Церковники сожгли Яна Гуса, а мне, видит Бог, до него далеко. И то сказать – Гуса сожгли, а сомнения в католичестве остались. Греха в церкви тоже не убавилось!
– Не заткнешься сам – выгоню, – пригрозил хозяин. – Будешь проповедовать свою ересь под дождиком.
– Значит, отсырею и на костре не загорюсь! – парировал коробейник.
– Посуди сам, мастер Йерун. – Он снова обратился к юноше. – Вот я, хожу с места на место и торгую всякой всячиной от пуговиц и ложек до чулок и тому подобным. Смотря какой рухлядью сумею разжиться. Вроде мелочь, а людям польза. Я ведь не краду и не обманываю, что ты! И держусь учтиво. Так на меня смотрят брезгливо, точно на бродягу. Могут прогнать, словно я побираться пришел! Иной раз с собаками. Для покупателей я порой как будто не торговец, а прохвост! И не я один – любой коробейник расскажет то же самое. А ведь это труд, вполне привычного вида. Коробейников церковь не порицает. Зато она порицает лицедеев и комедиантов.
– Их-то за что? – Йерун и раньше слышал об этом, но до сих пор не задумывался почему.
– Это древнее искусство берет начало в языческих временах, – пояснил Микель. – В Элладе и Древнем Риме. А все языческое претит
