Какая-то новая сила наполняет меня, и я сажусь, несмотря на страшную боль, подаюсь вперед и дышу, дышу, пока не начинаю думать о том, чтобы встать на ноги. От хрипа в легких и боли в спине меня опять разбирает кашель, но я стискиваю зубы и унимаю его.
Потомушто я должен ее найти.
— Виола! — лает Манчи.
— Виола, — говорю я, стискивая зубы еще сильней, и пытаюсь встать.
От невыносимой боли ноги отнимаются, и я падаю обратно в грязь. Я лежу, сжавшись в комок и силясь дышать, перед глазами все плывет, в голове горячо, а в мыслях я бегу, бегу бегу неизвестно куда и зачем мне жарко я потею и бегу бегу и слышу голос Бена из-за деревьев и бегу на этот голос, а он поет песенку ту самую песенку из моего детства которую он пел мне перед сном песню для мальчишек, а не для мужчин, но все равно от этих звуков мое сердце сжимается… Как-то ранним утром, на восходе сонца…
Я прихожу в себя. Песня по-прежнему звучит.
И поется в ней так:
Как-то ранним утром, на восходе солнца,
Песню услыхал я из долины:
Не предай меня, не оставь меня…
Я открываю глаза.
Не предай меня, не оставь меня.
Я должен ее найти во что бы то ни стало.
Должен.
Поднимаю голову. Сонце уже встало. Я понятия не имею, сколько времени прошло с тех пор, как Аарон забрал Виолу. Это случилось еще до рассвета. Небо хмурое, хотя светло как поздним утром или даже днем. А может, прошло уже больше суток… но эту мысль я гоню прочь. Закрываю глаза и прислушиваюсь. Дождь перестал, вокруг тихо, Шум я слышу только свой и Манчи — да еще где-то далеко лесные твари живут своими жизнями, не имеющими никакого отношения к моей.
Ни звука от Аарона. Ни кусочка тишины от Виолы.
Я открываю глаза и вижу ее сумку.
Уронила, когда боролась с Аароном, а тот бросил ее валяться на земле, как бутто она ничейная, как бутто Виоле она не нужна.
Сумка, битком набитая всякими полезными штуковинами.
Грудь сдавливает, и меня опять разбирает мучительный кашель.
Раз встать я не могу, приходится ползти. Я задыхаюсь от боли в спине и голове, но все же двигаюсь вперед, а Манчи без конца повторяет: «Тодд? Тодд?» Через целую вечность я добираюсь до чертовой сумки и несколько секунд сижу рядом, скрючившись, пока не отступает боль. Когда ко мне возвращается дыхание, я открываю сумку и нахожу внутри аптечку. Остался всего один чудо-пластырь. Ничего не поделаешь, придется обойтись одним. Я начинаю медленно стаскивать с себя рубашку, то и дело останавливаясь передохнуть и подышать. Наконец мне удается содрать ее со своей горящей спины и снять через горящую голову — она вся в крови и грязи.
Найдя в аптечке маленький скальпель, я разрезаю пластырь на две части. Одну половинку прикладываю к голове и жду, пока он приклеится, а вторую, медленно заведя руку назад, шлепаю на спину. На минуту боль только усиливается: материал, из которого сделан пластырь, человеческие клетки или что там — не помню, проникает в рану и сращивает ее. Я стискиваю зубы, но очень скоро лекарство начинает действовать, и по венам разливается приятная прохлада. Жду, когда оно подействует окончательно, чтобы встать. Поначалу меня немного шатает, но всетаки я стою.
А потом делаю шаг. И еще один.
Только куда же мне идти?
Я понятия не имею, где искать Виолу. Понятия не имею, сколько прошло времени. Вдруг Аарон уже добрался до армии?
— Виола? — скулит Манчи.
— Я не знаю, дружок, — говорю я. — Дай подумать.
Хотя пластырь работает, я по-прежнему не могу стоять прямо, но все же оглядываюсь по сторонам. Краем глаза замечаю труп спэка и сразу отворачиваюсь.
Не предай меня, не оставь меня…
Я издыхаю. Мне ясно, что делать дальше.
— Деваться некуда, — говорю я Манчи. — Придется идти обратно и сдаваться армии.
— Тодд? — скулит он.
— Деваться некуда, — повторяю я и выкидываю из головы все мысли, кроме одной: надо идти.
Для начала мне нужна новая рубашка.
Не глядя на спэка, я поворачиваюсь к своему рюкзаку.
Из него все еще торчит нож, проткнувший насквозь мамин дневник. Мне не очень-то хочется брать нож в руки, и даже в таком затуманенном сознании я боюсь смотреть, что стало с дневником, но делать нечего: я хватаюсь за рукоять, упираюсь ногами в рюкзак и со всех сил дергаю. Раза с третьего нож выскакивает, и я бросаю его на землю.
Он еще весь в крови. Васнавном это темная кровь спэка, но кончик ярко-красный. Значит ли это, что кровь спэка попала в мою? И можно ли подхватить от этих тварей еще какой-нибудь вирус?
Времени на размышления нет.
Я открываю рюкзак и достаю книжку.
Она продырявлена насквозь, но клинок был настолько острый (или Аарон оказался настолько силен), что дневник практически не пострадал. Тонкая прорезь со спэкской и моей кровью по краям не мешает читать текст на страницах.
Я все еще мог бы прочесть его — или дать прочесть другим.
Да, видать, не заслужил.
Отгоняю эту мысль подальше и достаю из рюкзака сменную рубашку. Все это время я кашляю — несмотря на чудо-пластырь, мне очень больно, такшто приходится постоять и дождаться, пока кашель утихнет. В легких как бутто скопилась вода, грудь как бутто набили мокрыми камнями, но делать нечего: я надеваю рубашку, вынимаю из рюкзака оставшиеся нужные вещи, не пострадавшие от дождя и Прентисса-младшего (это аптечка и коекакая одежда) и перекладываю их вместе с маминым дневником в сумку Виолы — потомушто рюкзак я нести точно не смогу.
Но вопрос остается, верно?
Куда мне идти?
Назад по дороге — прямиком в лапы мэра.
Надо вернуться к армии и каким-то образом спасти Виолу — может, обменять ее жизнь на свою.
И пойти без оружия я не могу, верно?
Нет, не могу.
Снова смотрю на нож: он лежит себе на мшистом пригорке как самая обычная железная штуковина, ничего сама по себе не значащая и ни в чем не виноватая. Виноват во всем только мальчик, который ею воспользовался.
Я не хочу трогать этот нож. Никогда. Ни за что. Однако выбора нет: надо подойти, вытереть кровь мокрыми листьями и убрать нож обратно за спину.
Я должен все это проделать. Иначе нельзя.
Краем глаза я снова замечаю труп спэка, сразу отвожу взгляд и берусь за нож.
— Пошли, Манчи. — Я как можно аккуратней вешаю на плечо сумку Виолы.
Не предай меня. Не оставь меня.
Пора в путь.
— Мы ее найдем, — говорю я вслух.
Лагерь остается за спиной, и я устремляюсь к дороге. Проще всего идти прямо по ней — и идти как можно быстрее. Заслышав приближение армии, я спрячусь в кустах и попробую что-нибудь предпринять.
Возможно, даже выйду им навстречу.
Продираясь сквозь заросли, я вдруг слышу лай:
— Тодд?
Оборачиваюсь через плечо, стараясь не глядеть на лагерь:
— Пошли, Манчи!
— Тодд!
— Я сказал пошли. Не отвлекайся.
— Сюда, Тодд! — лает Манчи, виляя обрубком хвоста.
Тут уж я окончательно разворачиваюсь:
— Что ты сказал?
Он показывает в другую сторону:
— Сюда! Сюда!
А потом лапой стаскивает с головы повязку и щурится на меня больным глазом.
— Что значит «сюда»?! — вопрошаю я.
Манчи кивает и продолжает звать меня не только в лесную чащу, но и в обратную от армии сторону.
— Виола! — лает он, бегая по кругу и глядя в лес.
— Ты взял след? — спрашиваю я, чувствуя, как грудь распирает от радости.
Манчи согласно тявкает.
— Ты ее учуял?!
— Сюда, Тодд!
— Нам точно не надо на дорогу? Обратно, к мэру? — спрашиваю я на всякий случай.
— Тодд! — лает Манчи, чувствуя смену моего настроения и тоже ликуя.
— Ты уверен? Надеюсь, ты уверен, Манчи. Очень надеюсь.
— Сюда! — последний раз повторяет мой пес, срывается с места и мчится дальше вдоль реки, прочь от армии.
В сторону Хейвена.
Не знаю почему — да и какая, к чертям, разница? — я бросаюсь за ним и бегу, насколько позволяют раны, без конца повторяя про себя: «Хороший пес. Хороший пес, черт возьми».
27
Вперед, вперед!
— Сюда, Тодд! — снова лает Манчи, огибая очередную скалу.
С тех пор как мы покинули лагерь спэка, местность вокруг становится все более и более неровной. Лес то и дело взбирается на холмы, а мы поднимаемся и спускаемся следом, такшто наше бегство больше похоже на туристический поход. На вершине очередного холма я осматриваюсь и вижу перед собой все новые и новые возвышенности, поросшие деревьями: некоторые так круты, что легче будет обойти их кругом. Дорога и река змеями вьются между холмов справа, и иногда я совсем теряю их из виду.
Хотя пластырь вовсю заживляет раны, каждый шаг причиняет жуткую боль. И время от времени меня хотя рвать давно нечем.
