Верчу монету между пальцами и в голове вспыхивает образ мемориала Линкольна. Закрываю глаза и задаюсь вопросом, что нужно сделать, чтобы заслужить себе мемориал. Вспоминаю, что старина Эйб имел какое-то отношение к освобождению рабов и единолично удерживал страну во время Гражданской войны и думаю, что вполне могу сделать то же самое.
Слышу громкий стук и открываю глаза. Бородач смотрит на меня, его ноздри раздуваются от недовольства. Кажется, он только что постучал по пластиковой перегородке между нами, хотя «эй, парень» было бы достаточно. Указываю на его густую бороду.
— Ты хранишь там свои вещи?
Он не отвечает.
— Например, конфеты или птичек?
Мужчина стискивает зубы.
— Тебе стоит подумать об этом.
Достаю бумажник и расплачиваюсь с этим чуваком. Поворачиваюсь и смотрю на то, чего избегал — на дом. Сердце на миг замирает, я делаю быстрый вдох, чтобы запустить его, открываю дверцу кабины и выхожу на тротуар. Позади таксист мчится прочь, чтобы найти следующего клиента и воспользоваться навигатором, лишая клиента возможности побыть в настоящем такси.
Я смотрю, как темно-бордовый фургон сворачивает на соседнюю улицу и перевожу взгляд на кирпичный дом. Трехэтажный, с небольшим балконом и кирпичной лестницей, ведущей на второй этаж. Возле последней ступеньки стоит керамическая тыква. Весь дом облицован кремово-белым камнем и зажат между двумя другими. Хотя этот ряд кирпичных домов был построен в начале 1900-х годов, каждый претерпел достаточно изменений, чтобы соответствовать большим запросам их владельцев.
Я понимаю, что стою у всех на виду и моя мать может легко заметить меня. Поджав хвост, тащусь через улицу и нахожу скамейку, спрятанную за припаркованными машинами. Оглядываюсь по сторонам и, убедившись, что никто не смотрит, позволяю своей тени поглотить себя.
Проходит несколько часов, и я изо всех сил стараюсь не заснуть. Все утро я наблюдал за ее дверью, недоумевая, какого черта здесь делаю. Такое ощущение, что я пролетел полстраны, чтобы преследовать собственную мать. Наверное, я надеюсь, что когда увижу ее, это как-то поможет мне осознать мое решение. Я не смогу позволить ей увидеться со мной; существуют строгие правила на этот счет. Но я смогу увидеть ее, и сейчас это все, что мне нужно.
Слова Валери прокручиваются у меня в голове.
«Что-то приближается, Данте. И тебе лучше быть уверенным, что ты выбрал правильную сторону».
Я не видел свою мать два года. В последнюю нашу «встречу» она убиралась после ужина. Вообще-то, убиралась — это, наверное, неправильное слово. «Инструктаж» нашей горничной подходит больше.
Мама поцеловала меня в макушку, словно не видя меня. Во всяком случае, не совсем. Потом она ушла спать, а мы с папой засиделись допоздна — достаточно долго, чтобы он успел заскучать по брауни.
Воспоминания о той ночи нахлынули на меня. Звуки рэпа. То, как отец фальшиво подпевал Джей Зи. Чуть позже визг шин, когда олень вышел на дорогу. Треск в голове, когда машина дважды перевернулась и затормозила. И наконец, слова, что он прошептал, ускользая: «Я люблю тебя, Ди».
Бью кулаком по ноге. Затем повторяю снова. И еще раз. Физическая боль — это хорошо. Лучше, чем чувства в груди что угрожают поглотить меня. Вот почему я не хотел сюда возвращаться. Слишком много воспоминаний, которые не могу забыть. Но, наверное, в конце концов, они все равно последовали за мной. Не проходит и дня, чтобы я не думал об отце, рядом с которым умер, и о женщине, которую мы оба оставили.
Моя мать. Может, она и не самая лучшая в мире, но она моя, черт возьми. И я люблю ее.
Сколько раз я собирался вернуться сюда, чтобы посмотреть на нее, увидеть еще раз? Но зачем это делать, если на следующий день меня могут затащить обратно в ад на бог знает сколько времени? То повышение, за которым я гонялся два года, очень важно для меня. Вырваться из пасти ада — да. Но еще больше мне хочется каждый день видеть маму и не бояться, что меня оторвут от нее. Я мог бы купить квартиру неподалеку отсюда и видеться с ней, когда захочу. Мои коллекторы могли бы регистрироваться у меня дома. Это была бы своего рода штаб-квартира. И ничто и никогда больше не отнимет у меня мою семью.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я смотрю на тротуар, погруженный в свои мысли, когда внимание привлекает щелкающий звук. Вскидываю голову. От резкого движения тянет мышцу на шее. Я начинаю растирать ее, но замираю.
Это она.
Мама выходит на лестничную площадку, все еще натягивая шубу.
«Слишком тепло для меха», — хочется сказать ей, но, конечно, я не могу.
Ее темные волосы собраны в низкий конский хвост, а челка перекинута через лоб, на который она всегда жаловалась, что он слишком большой, на что мой отец отвечал, что он идеально подходит для поцелуев. Успеваю мельком увидеть ее желтую блузку и белые брюки, прежде чем их прячет под собой шуба. Ее губы накрашены ярко-красным, но в остальном она не накрашена. Она выглядит… выглядит… вроде как счастливой, как будто у нее не самый плохой день в ее жизни. Это раскалывает мое сердце на части. Я хочу, чтобы она была несчастной из-за того, что меня больше нет.
Мозг посылает сигнал телу, приказывая ему съежиться и спрятаться.
«Не показывайся ей на глаза», — говорит он.
Мое сердце, с другой стороны, говорит мозгу отвалить. Оно кричит, чтобы я перебежал через улицу, размахивая руками и крича: «Мама, смотри! Я здесь! Я тебя не бросил!»
Мама перекидывает через плечо зеленую сумку от «Прада», спускается по лестнице и идет по тротуару с таким видом, будто собралась на ранний ланч. На мгновение замираю, не понимая, что она делает. Она должна была вызвать такси. Моя мать никогда в жизни не ходила пешком. На самом деле, я совершенно уверен, что она избирательно калека.
Я встаю и иду за ней. У нее длинные ноги и она быстро идет, но я легко ее догоняю. Через десять минут мама сворачивает на соседнюю улицу, где полно ресторанов, куда она никогда бы не вошла, так как у них нет пяти звезд.
Женщина переходит улицу, и я замечаю, что ее шаги становятся более легкими и торопливыми, как будто ей не терпится попасть туда, куда она идет. Перед ней на красном брезенте, нависающем над тротуаром, белым курсивом написано слово «Каппелло». Она проходит под ним… и тут я вижу его.
Мужчина намного выше моей матери заключает ее в объятия. Он целует ее в щеку. Это не быстрый поцелуй. Быстрота подразумевает неформальность, возможно, старых друзей. Но его губы задерживаются.
И у меня возникает внезапное, детальное видение того, как я надираю его внушительную задницу.
Глава 37
Пробуждение
Моя мама и придурок идут к стойке администратора, расположенной прямо у входа. Они обмениваются парой слов, и мама указывает на столик у входа. Придурок кивает. Должно быть, он недостаточно хорошо ее знает, иначе уже предвидел бы это. Может быть минус пятьдесят градусов или дождь из кишков, но мама все равно будет настаивать, чтобы занять столик на улице.
«Так мы можем наблюдать за людьми».
«Нет, мама, чтобы люди могли смотреть на тебя».
Пара устраивается за круглым столом с красной клетчатой скатертью. В центре стола стоит позорный предмет — невзрачная вазочка с недоцветами. Придурок тянется через стол, берет маму за руку, проводит большим пальцем по костяшкам ее пальцев, и она склоняет голову набок и улыбается. Это приятная улыбка, и я почти купился на ее искренность. Но что-то не так. Эта улыбка не такая как те, что мама приберегала для моего отца. До меня доходит: ей нравится этот парень… но не так, как отец.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Осознание этого заставляет мышцы моей груди расслабиться впервые с тех пор, как я приехал в Чикаго.
У мамы есть парень, которого я терпеть не могу. Но она его не любит.
Остаюсь на улице и смотрю, как мама и придурок делят брускетту и спагетти. Интересно, когда мама начала есть углеводы, потому что насколько я помню, она ставила их в один ряд с искусственной кожей и насильниками.
