Я спросила, наконец, почему его преследуют скверные сновидения - от того, что в жизни случилось нечто ужасное, или его мучает совесть и мстит за злые дела. Тогда Уртлиан сказал, что волшебство вытягивает из него силы и лишает радости. Если он занимается колдовством, а, сказал он, как выжить иначе в земляной хижине в лесу, то взамен получает ужасные сны, где лабиринты, коридорами с живыми сужающимися стенами... и многое другое, ужасное или отвратительное, о чем я не стану тебе говорить.
Днем он протягивал руку к огню, и тот разгорался сильнее и весело кивал ему наклонившимися языками. Он заваривал травяной чай, и когда мы его пили, нам казалось, что в нашей земляной комнате тепло. И его нога, после того, как он прикладывал к ней несколько нужных листьев и тихо говорил что-то, болела меньше, а ходил он все увереннее. А ночью его опять терзали сны.
Вот поэтому я всю жизнь была с тобой очень строга, слишком, но я боялась, что его кровь заговорит в тебе, и ты не сможешь справиться с соблазном, начнешь искать в себе дар волшебства. Каждый преуспевает в том, чему отдает все силы. Река должна течь по одному руслу. Тогда она не обмелеет, а останется глубокой и могучей. У меня была в юности музыка. Потом - ты. У тебя есть твое искусство - танец. Я знаю, что ты сможешь добиться многого. Но если твоя жизнь сложится так, что это искусство не принесет тебе успеха, оно все равно станет для тебя великой ценностью. Ты сможешь многое понять о себе и о мире. Не могу тебе этого объяснить, ты увидишь сама. Когда я начала заниматься музыкой, то мне открывалось многое и во мне самой, и в мире. Новые звуки, незнакомые краски, иные тайны".
Потом снова пропуск. И несколько почти неразборчивых строк.
"Однажды утром я ушла проведать одних моих знакомых и попросить у них немного муки. По дороге от них я собирала хворост, и пришла, когда было уже давно за полдень. Уртлиана не было. Я ждала его, а когда начало темнеть, стала звать и искать. Искала и на следующий день. Я прожила в лесу еще несколько недель, и он не вернулся. Больше я никогда его не видела".
Я закрыла книгу, спрятав в ней письмо. В душе царил хаос чувств - и ужас, от того, что мама написала, что мы больше не сможем с ней поговорить... но она ведь не может умереть, это слишком ужасно... И жалость к ней, до слез... И еще ощущение пустоты и темноты, надвигающейся на меня - никакое будущее без нее было мне не нужно, куда бы не повела меня Судьба, о которой писала мама.
Когда начало смеркаться, стали приходить девочки, одна за другой. Вернулись Стелла и Лил. Стелла молча положила на мою тумбочку два яблока и кулек с конфетами и тут же принялась читать какую-то принесенную из дома книжку. А Лил, спрятав очередную игрушку, села ко мне на кровать и начала рассказывать, что было у нее дома. Утром, когда я вернулась из больницы, я никак не могла дождаться их, чтобы рассказать о своем побеге. Но теперь, после письма... Ни о чем говорить не хотелось. К счастью, Лил ни о чем и не расспрашивала, только весело щебетала о чем-то своем - но все проходило мимо моего сознания.
Через два дня после того, как я сбежала к маме, меня вызвала к себе госпожа Фарриста. Идти к ней в кабинет было страшно - вдруг кто-то видел, как я уходила, наябедничал, и теперь меня накажут, может быть, не разрешат в выходной пойти к маме, если она придет, или... Я открыла тяжелую дверь, размышляя, что бы сказать в свое оправдание. Обманывать ни за что не буду, слишком противно потом бывает на душе. Директриса сидела в кресле, как всегда, читая какие-то бумаги.
Когда я вошла, госпожа Фарриста посмотрела на меня своим обычным взглядом - безмятежным и ласковым (примерно так смотрят на уличных котят - чтобы через секунду-другую их забыть). Она дописала несколько слов и аккуратно отложила перо.
-Бедное дитя. Мне очень жаль, но я должна сообщить тебе нечто печальное... Сегодня утром мне сообщили из больницы, что твоя матушка умерла. Конечно, ты сегодня не пойдешь на уроки, ты можешь побыть в спальне и поплакать наедине... бедное дитя... Но не надо впадать в отчаяние, помни, моя дорогая, что ты не одинока, у тебя есть теперь большая и дружная семья - это твои подруги, воспитательницы и учителя... Но и ты должна стараться еще больше, чтобы не потерять место в училище... Будь благонравной девочкой, и все будет хорошо... Иди, моя дорогая, думаю, тебе нужно побыть одной в этот горестный день...
Я не знала, должна ли что-то ответить госпоже Фарриста, хотя она, наверно, никакого ответа и не ждала, потому что, печально покачав головой, вернулась к своим бумагам. А я пошла в спальню. С каждым шагом я понимала страшную весть все яснее и яснее.
Утром следующего дня дежурила госпожа Ширх. После первого урока я подошла к ней - нужно было обязательно поговорить. Она, судя по сочувственному взгляду, уже знала о моем горе, но не сказала ничего, вроде "бедное дитя", "несчастная сирота". От этого мне легко было с ней.
-Госпожа Ширх... Я бы хотела пойти на похороны. Если успею сегодня, если не поздно.
-Я поговорю с директором, хотя не могу обещать, госпожа Фарриста против...
Нужно было спросить еще об одной вещи, но госпожа Ширх уже ушла, а мне пришлось идти на урок. Правда, так же, как и на первом, я ничего не слышала и не пыталась понять. В середине урока скрипнула дверь. Учитель арифметики недовольно повернулся, чтобы отругать опоздавшую, как он подумал, ученицу. Однако вошла госпожа Ширх и попросила, чтобы меня отпустили с урока. Я поняла, что начальница училища разрешила мне уйти на похороны.
Как ни странно, но я сильнее, чем горевала, злилась - на себя. Как можно было не понять еще в больнице, что мама умирает? Надо было сбежать и на следующий день, и вчера... Убирала у мамы в комнате, а ведь должна была понять, если бы не была такой глупой и равнодушной, что это конец...
Когда мы пришли на кладбище, пошел дождь. Было темно, как будто смеркалось. Госпожа Ширх что-то спросила у служителя, сидевшего в невысокой будочке при входе, и повела меня по быстро размокшим, скользким дорожкам. Я шла и смотрела под ноги, чтобы не оступиться. Вдруг госпожа Ширх остановилась. Перед нами была темная яма, сбоку от которой лежала горка выкопанной земли. Мы стояли, и ждали, и шел мелкий дождь. На дорожку вышли два могильщика, несущих гроб. Они опустили его в могилу, и отошли чуть в сторону.
-Подойди, попрощайся, - тихо сказала госпожа Ширх.
-Гроб открывать не будем, не положено, уж извините, сударыня, - сказал ей один из могильщиков.
Я подошла к яме и посмотрела вниз. Я ничего не чувствовала и не понимала, кроме того, что промокла, устала и мне больше некуда и не к кому идти. Могильщики начали забрасывать могилу землей. Прошло десять минут, и все закончилось. Мы постояли еще немного, а потом ушли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
