Интернат был переполнен. После долгих хождений все-таки удалось уговорить директрису, уже не знаю как, – и она согласилась принять двух дочек муллы, семи и восьми лет. А мальчика не приняла – интернат был женский. С тех пор Зияуддин стал расстилать свой коврик для гаданий неподалеку от ворот интерната. И каждый раз под вечер к нему выбегали дочери и выносили малышу два кусочка лепешки. Кашу они съедали, а хлеб берегли для отца с братом. Так продолжалось недели две. Наконец директорша не выдержала и потребовала, чтобы Зияуддин убирался подальше от учебного заведения. «Они же не едят ни крошки хлеба! – бушевала она. – Умрут же от истощения! И так в чем душа держится…» Мулла молчал, опустив глаза. Я как раз пришла его навестить и, воспользовавшись случаем, стала уговаривать принять мальчика. «Ну, хорошо, возьму. Только пусть он не сидит здесь больше». С того дня Зияуддин пропал: ни я, ни дети его больше не видели. Наверное, погиб с голоду…
В 1986 году я приехала в Аркалык. Там проходило народное гуляние, связанное с мусульманским праздником. Вижу – во время службы один рослый мулла все время поглядывает на меня. После подходит, улыбается: «Не узнаете? Я Султан, сын Зияуддина. Помните, в тридцать втором вы спасли меня и сестер от голода?.»
От папы известий не было. Позже мы узнали, что в Семипалатинске он тоже строил плотины, для чего был отпущен из тюрьмы, – об этом отец сам сообщил друзьям открыткой. А потом его вдруг арестовали и под сильной охраной повезли в Алма-Ату. Последнее, что он успел, это отправить с дороги открытку. По приезде в Алма-Ату его скорым порядком осудила «тройка» и за глаза приговорила к расстрелу. 25 мая 1930 года папу убили… Через тридцать лет я добилась пересмотра дела. В 1960-м пришел ответ из Верховного суда республики, где говорилось, что Байкадам Каралдин реабилитирован посмертно за отсутствием состава преступления. Да что эта бумага! То, что отец не виновен, мы и так знали, самые тяжкие испытания как дети врага народа уже прошли… а расстрелянного отца никакое решение суда не вернет…
Летом 1933 года мама уехала в Алма-Ату. Джангильдин помог с квартирой, и вскоре я перебралась к ней. Знание бухгалтерского дела, что в юности дал мне папа, выручило в очередной раз, я нашла себе работу счетовода в Совнаркоме. В августе вместе с молодой русской женщиной-врачом нас направили в подшефный колхоз «Ынтымак», километрах в пятнадцати от Алма-Аты-1. Селение оказалось совершенно пустым, заброшенным. Дома с разобранными на дрова крышами, выбитые окна без рам, черные провалы вместо дверей. С трудом мы отыскали дом, где можно было остановиться на ночлег. После прибыли сотрудники Совнаркома. И началась работа. Откуда-то из степи приводили и привозили до предела истощенных, едва живых людей. Не разобрать, где мужчина, а где женщина. От вшивости острижены наголо, худые, как скелеты. Никакого тела – все внутрь ушло… Доктор осматривала их, а я записывала данные. Врач спрашивала /каждого: почему вы оказались в степи, а не пошли в город за помощью? Кто-то, помню, ответил: «Голодные в гости не ходят, гордые чужих дверей не открывают, запираются и Бога забывают…» А большей частью отвечали, что кочевали по нужде за голодным скотом, пока тот не убегал и не разбредался…
Постепенно пустые дома заполнялись народом, даже бывший учитель местной школы вернулся. Между тем что-то странное творилось со мной: то ли от увиденного, то ли еще от чего. Не могла спать. А если засыпала, снились ужасы. Часто просыпалась в горячке и дрожала потом всю ночь, не смыкая глаз. А днем мучилась от сильнейшей головной боли… Врач – она вскоре заразилась и умерла – ничего не могла понять и лишь качала головой. Однажды все прояснилось – к учителю приехали земляки, и я случайно услышала его рассказ.
…В этом доме, оказывается, жила семья начальника политотдела МТС, вернее – начальницы, потому что политотделом – редкое явление! – командовала женщина-казашка довольно молодых лет. Она ходила перепоясанная кожаным ремнем с кобурой на боку, где лежал револьвер. У них с мужем был трехлетний мальчик, с началом голодовки тяжело болевший. Как его только ни выхаживали родители!.. Но от смерти все равно не упасли… Поочередно, день и ночь, просиживали у кровати ослабевшего мальчика. Однажды, намаявшись, оба уснули. А поутру мать увидела, что мальчик мертв. Живот его был вспорот, сердце вынуто… Была зима, по белому снегу тянулись от порога капли свежей крови. Выхватив револьвер, мать бросилась по следу. Он привел в дом, стоявший на соседней улице. Там обитал одинокий мужчина, жена и двое детей которого, по слухам, недавно пропали. Женщина распахнула незапертую дверь и увидела, что человек сидит на полу у печи и жарит в ковше сердце ее сына.
«Я тебя застрелю!» – крикнула она.
«Стреляй. Ничего не боюсь», – равнодушно ответил он.
И, неожиданно согнувшись, полез рукою за печь, вышвырнул что-то оттуда к ее ногам. То были три человеческие головы: одна – его пропавшей жены и две – малолетних детей.
Женщина, как стояла с револьвером в вытянутой дрожащей руке, так и рухнула без памяти на пол. Так и не выстрелила…
Много я уже навидалась к тому августу 1933 года, но после этого рассказа слегла. Несколько дней бредила в лихорадке…
В Алма-Ате, куда я вскоре вернулась, повторилась прежняя история: наехавшие в город мои земляки узнали про нас. Кто-то написал огромную жалобу, что дети врага народа Байкадама Каралдина неплохо устроились в столице, тогда как дети бедняков мрут от голода. На восемь месяцев я лишилась всякой работы, а значит, и хлебной карточки. Всех моих братишек и сестер повыгоняли из детдома. И сейчас диву даешься, как мы выжили тогда.
Я слышала, что организатором гонений был партработник Елеуов. Он приехал в столицу из района Иргиза, где все вымерли или разбежались, и ему уже некем там было руководить…
Но за то зло, что он причинил нашей семье, не осуждаю: сама судьба его наказала – трагически погибла его жена, убийцей оказался брат. И тоже одной из причин был голод…
Что еще рассказать? В 1935 году вышла замуж, но прожили с мужем недолго, всего три года. В 1938-м его„ секретаря обкома комсомола, расстреляли. Я осталась с двумя детьми на руках…
В общем, если коротко говорить о своей жизни, то шесть раз меня выгоняли со службы – за отца, и восемь раз – за мужа. Не говоря уже о том, что часто и вовсе не брали на работу. Разрушали нашу семью, разрушали душу… А люди – простые и добрые – помогали выстоять. Все силы духа и тела уходили на одно – на сопротивление погибели. Все же считаю себя счастливой. Я, старшая в семье, как могла поддерживала и воспитывала своих сестер и братьев и своих детей подняла. Наша семья была даровитой: брат, Бахытжан Байкадамов, стал известным казахским композитором, брат Арстанбек прекрасно играл на виолончели, сестра Айслу стала замечательной певицей, народной артисткой республики… Мне самой не удалось завершить высшего образования. Впоследствии, с 1935 года, я стала стенографисткой, признана основоположником казахской стенографии.
Во-от. Младшие почти все умерли, а я, старшая, живу. Дописываю историю нашей семьи, и в этой исповеди моей нет ни капли вымысла. И вспоминаю, вспоминаю пережитое…
Глава X
Рассказывают, адмирал Колчак обмолвился как-то, что казахами управлять проще простого: достаточно уничтожить человек 500 интеллигенции, которую слушается и которой верит народ, – и казахи покорены. Доподлинно не известно, говорил ли правитель Сибири эти слова, но при недолгом владычестве Колчака казахская интеллигенция не пострадала ни в едином лице. Однако нет дыма без огня – идея, наверное, витала в воздухе.
1 октября 1930 года Филипп Исаевич Голощекин, выступая в Алма-Ате на собрании городского партийного актива, высказал примерно те же самые мысли, только в более скрытой оболочке. Он говорил с полным сознанием собственной правоты, нисколько не замечая своего предельного цинизма, что тактической задачей партийных органов в отношении «бывших алаш-ординцев» было:
– «использовать национальную интеллигенцию, приблизить ее к себе для овладения аульной массой, а на этой основе построить Советы».
Далее Голощекин сказал:
«И чем больше мы овладевали массой, организовывали бедноту, тем сильнее наносили удар по буржуазному национализму, и это дало возможность подойти к такому периоду, когда мы создали свои кадры, когда мы можем отбросить этих временных союзников (выделено мной. – В.М.).
Заслонить в какой-либо мере борьбу с шовинизмом борьбой с национализмом для того времени было равносильно отказу от владения доверием казахских масс».[213]
Вот такая тактика была у Филиппа Исаевича: «использовать… приблизить… овладеть… отбросить». И не переборщить на первых порах в борьбе с национализмом, побольше кричать о великодержавном шовинизме, а то вдруг не овладеешь доверием казахских масс…
