— Уж не жена ли моя тебе нажаловалась? — засмеялся Чернега. — Все время нападает, твердит, что муж у нее живет неправильно: первую половину жизни недоедал, а теперь недосыпает.
— А на меня и напасть некому, — вздохнул Сенчук.
* * *
У озерка девушки заканчивают подкормку кукурузы и сахарной свеклы. Катерина Рымарь остановилась у дороги.
— Стою я, девушки, в кукурузе и думаю: украсит наша Мариечка грудь орденом или нет?
— Что и говорить, неотложные у тебя заботы! — отозвалась Мариечка. — Девчата, пойдемте на Черемош, а то мы мешаем Катерине думать.
— А что, и мешаете, — Катерина провожает подруг глазами и мечтательно бормочет про себя: — А он и говорит мне: предсказываю — получишь! И отчего эти слова так понравились, так запомнились мне? Такие слова, что просто ой, ну, до того, что прямо ох!.. Девчата, хоть не начинайте плясать без меня! Давайте я начну! — И она завертелась, закружилась, догоняя подруг.
Из-за высоких лесов выплывает месяц, и оживает серебряная рябь Черемоша, озерко и земля. Прихотливая игра света и теней непрерывно меняет окраску голубых гор, и кажется — они реют в воздухе, под шум реки, под мелодию песни о каменной горе и голубях.
К озерку подходят Василь Букачук и Иван Микитей.
— Растет кукуруза-то! — удивляется Иван, искоса поглядывая на друга. — Философия!
— Да, подымается понемногу, — примирительно говорит Василь. — Только восемьдесят тогда уродится, когда в моих вихрах соловей гнездо совьет.
— Гляди, как бы не запели твои вихры.
— Не запоют.
— Да что мне говорить с осторожным консерватором! — Иван презрительно отвернулся от товарища. — Счастье твое, Настечка, что не такого пенька полюбила. И Мариечка будет счастлива, если бросит такого.
— Может, помолчишь, верный мой товарищ?
— Могу и помолчать, ежели кое-кому не по душе любовная самокритика.
С берега Черемоша, обнявшись, летят голоса Мариечки и Настечки:
Плавала лебедкаВ лебединой стае.Крикнул белый лебедь,К милой подлетая…И голоса Ивана и Василя ответили:— Ты скажи, родная,Что тебе не спится?Иль пора насталаСердцу чаще биться?
Все четверо, сдерживая радость, встретились на мосту. Заговорили не словами — глазами. И вот уже одна пара поднимается на гору, другая спускается в долину. Катерина следит за этой немой картиной прощания и не может удержаться, чтобы не проговорить хоть про себя:
— Вот и разошлись на мелкие звенья.
А по мосту, обнявшись, идут с песней другие девушки.
Ой, догнали меня годыНа калиновом мосту…
* * *
Сразу же за гладью прудов виднеются красные ульи, выбегающие в розовую пену гречишных полей. Пчелы падают на медвяный клин солнечным дождем, и он звенит, как арфа.
На лужайке между прудами и полем сидят Микола Сенчук, Юрий Заринчук, Григорий Нестеренко и Ксеня Дзвиняч.
— Партийное собрание? — подходя к ним, спрашивает дед Степан.
— Партийное собрание, дед. Как здоровье?
— Лучше, чем пятьдесят лет назад. Ну, чего хохочете? Не верите, что дед и работать может и в чарке ни капли на слезы не оставит?
— Верим, дедушка.
Микола, а разве можно проводить такое собрание не в кабинете, а вот так, когда вокруг пруды, поле, ульи?
— Подчас даже необходимо.
— Ишь ты! А нельзя мне, беспартийному деду, «подчас» послушать?
— Слушайте, дед Степан. — И Сенчук, увлекшись, заговорил, оттачивая каждую фразу: — Наша главная линия — чтобы и человек и природа трудились ради изобилия, радости, счастья. Эту линию обязан проводить каждый колхозник, этому пусть служит каждое большевистское слово, каждая малейшая отрасль нашего хозяйства. Это хорошо, что вы в выступлениях выводили на чистую воду все, даже мелкие недостатки. Труднее всего лечить застарелые болезни и ошибки, они разъедают радость труда, радость широкого взгляда на жизнь. Позавчера проверяли мы договора своих соседей. На полях у них порядок, а широкого взгляда на жизнь нету. Перед самым селом, как вы знаете, начинаются гнилые низины, где только лягушки задают концерты комарам. «Отчего не устроили пруды? Почему у вас тут вместо золотых стай карпа черные тучи малярийных комаров?» — спрашиваем Панаса Мартынюка.
— Мой родственник? Ишь ты! — рассердился дед Степан.
— «Пустяки!» — отмахнулся Панас. «А почему не было парников?» — «Тоже пустяки. Кое-что мы посеяли, да мороз подсек рассаду». А почему у нас не подсек? Почему нам парники дали сто семь тысяч прибыли? Потому, что надо делать природу из врага союзником. Или вот еще вопрос: почему наши соседи поставили ульи в пяти километрах от гречихи? «Глупости», — говорит кое-кто из них. Тогда мы утром взвесили контрольный улей, а вечером пристыдили правление: «Отчего ваши пчелы такие ленивые? С кого они берут пример? Медосбору за день едва сто семьдесят грамм натянули?» А когда Юрий Заринчук сказал, что его контрольный улей дает по два-три килограмма, соседи не поверили. Не поверили и некоторые наши колхозники… Сколько мы разговариваем? — Сенчук посмотрел на часы. — Два часа пятнадцать минут?
— Два часа семнадцать, — поправил Нестеренко.
— Поглядим, что нам создала природа за эти погожие часы.
Юрий Заринчук гордо повел всех к контрольному улью.
— Четыреста двадцать грамм! — удивленно вырвалось у Ксении Дзвиняч.
— Помножьте эту цифру на все рабочее время, и получится недурная арифметика. Вот как бывает, когда природа союзница, а не ленивая поденщица наша.
— Правильное собрание! — глаза у деда Степана заискрились. — Медом пахнет.
— И зерном, — добавил Заринчук. — Гречиха-то, опыленная пчелой, родит вдвое больше, а этого Панас и не уразумел.
— Я его вразумлю! — дед Степан взмахнул палкой.
Сенчук обвел взглядом коммунистов.
— Все проверили улей? Тогда продолжим беседу о главной линии, чтобы и человек и природа трудились ради изобилия, радости, счастья.
— Спасибо, Микола! — Дед Степан кланяется и поворачивает обратно в село.
Он неторопливо входит в сельисполком и обращается к секретарю:
— Дитятко, зателефонируй-ка мне сюда Панаса.
Секретарь дозванивается и передает деду трубку.
— Панас, голубчик, это ты? — ласково спрашивает дед. — Что делаешь? Сейчас в правлении сидишь? А ты знаешь, что твой дед присутствовал сегодня на партийном собрании? — старик повышает голос. — Не знаешь? И что краснел за тебя, как маков цвет, тоже не знаешь? — Он с возмущением кричит в трубку: — Отчего краснел? А оттого, что у тебя в голове и на пасеке радости нету! Где твоя прямая главная линия, чтобы и человек и природа трудились на счастье? Неужто дед должен говорить тебе про пруды и пасеку? Стыдись, бесстыдник! Да исправляйся, пока есть время, до крутого районного выговора и моей палки! — и он взмахнул в воздухе посохом.
Секретарь прыснул.
— Крутая у вас разъяснительная работа.
— Зато, дитятко, толк будет, — снова ласково говорит дед Степан. — Вот позвони еще раз Панасу. Теперь до ночи не дозвонишься — побежал работать. Я знаю своих внучат, знаю, как кого надо учить. И я их учу, и они меня еще больше учат. Жизнь!
* * *
Сизый предвечерний час созывает колхозников со всех полей на дороги. Горделивые фигуры плывут среди хлебов, и вдруг остановится кто-нибудь и глядит не наглядится на дальние нивы и на ближний колос, который доверчиво клонится к руке труженика.
— Дорогие мои деточки, какие же вы ласковые! — бормочет, стоя в хлебах, Лесь Побережник; на лице его лежит отпечаток радости, смешанной с тихой грустью.
На обочине, положив голову в междурядье, лежит Катерина Рымарь.
— Катерина, ты что делаешь? — спрашивает подходя к ней, Мариечка.
— Прислушиваюсь, как свекла растет.
Мариечка ложится рядом и прикладывает ухо к земле. А вокруг такая глубокая тишина, что и в самом деле становится слышно, как шуршит земля, подымая к небу свой зеленый праздничный покров.
— Слышишь? — Катерина влепила подруге поцелуй и снова, забыв обо всем, уткнулась лицом в междурядье.
— Слышу, Катеринка, — ответила Мариечка, потом поднялась и потихоньку пошла по дороге.
А к Катерине подошел Григорий Нестеренко. С удивлением постоял над девушкой и прилег на то же место, где лежала Мариечка. А Катеринка, ничего не заметив, мечтательно говорит:
— Я, Мариечка, так могу и до полуночи пролежать в радости да в тревоге. Тревожусь и снова радуюсь. Услышать бы мои слова земле да хорошему дождю! — Она порывисто обернулась, поцеловала Нестеренка и испугалась. — Ой, что это?
— Это, должно быть, преждевременный аванс.
Девушка с укором покачала головой.
— Уж не могли, товарищ агроном, дождаться уборки?
