— Какие же у нас трудности? — допытывался Стецюк.
— Скотина непородистая у нас.
— Зато свиньи растут, как коровы.
И вот уже будничные заботы перемешиваются с праздничными надеждами, и взор Стецюка тянется не только к осени, а значительно дальше. Нет, в самом деле хорошо, что рядом есть Микола.
Незаметно подкрался вечер, рассевая росы и звезды. Сенчук стал собираться домой.
— Погоди, Микола, выгляну на всякий случай, что делается на дворе.
Дмитро вышел из хаты, внимательно огляделся вокруг и стал спускаться лугом на дорогу.
И тут на него налетели запыхавшиеся бандеровцы.
— Сенчук у тебя?! — спросил Бундзяк, вплотную подойдя к Стецюку. От Бундзяка несло застарелым потом и водочным перегаром.
— А чего ему у меня сидеть? Что у него, в колхозе дел мало?
— И ты уже, падаль, врать научился! — Бундзяк с размаху ударил гуцула по зубам, и рот Стецюка окрасился кровью. — Теперь скажешь, где Сенчук?
Стецюк с тоской посмотрел по сторонам и, потупясь, едва зашевелил искалеченными губами:
— Скажу. Беру грех на свою душу.
— Так говори проворнее! — дернул его Наремба. — Говори, пока мозги в голове целы. Или хочешь, чтоб я их собакам скормил?
Гуцул нахмурился и смело посмотрел на бандита.
— На что ж тебе, Пилип, кормить собак моими мозгами? Собаки-то и без того умнее тебя!
— Убью! — зашипел бандит, поднимая карабин.
— Постой, некогда, — оттащил его Бундзяк. — Дмитро, где Сенчук?
Гуцул вздохнул, вытер кровь ладонью, нагнулся к Бундзяку и зашептал:
— Прошу вас, только никому не говорите… Весь день Сенчук просидел у меня, обедал, агитировал, а теперь пошел агитировать деда Олексу.
— И давно ушел?
— Да нет, недавно. В лесу и нагоните.
— Наконец Сенчук не убежит от нас!
Бандиты, как тени, скользнули в овраг.
Стецюк приложил к губам рукав, промакнул кровь и поплелся в хату.
— Дмитро, что с тобой? — встал ему навстречу Сенчук.
— Ничего, Микола, — спокойно ответил он, и внезапно его сухое лицо озарилось спокойной улыбкой. — Хорошо и то, Микола, что возле тебя есть Дмитро, который не теряет головы.
* * *
Берегом Черемоша возвращаются с сенокоса колхозники. На девичьих косах пламенеют венки, у парней крысани украшены луговыми цветами.
Юрий Заринчук, углядев на ручейке Олену, смеясь, обращается к Лесю:
— Видите, Олена никак не может дождаться вас.
— И я ее, — кивает Лесь. — Ты, Олена, не меня ли на бережку высматриваешь?
— Постыдился бы ребячиться… Лесь, что я хочу тебе сказать, — и она тянет мужа за рукав.
— Ты куда ведешь? — Лесь смущенно озирается. — Люди засмеют.
— А ты сам не засмеешься?.. Лесь… Ой, сердце вот-вот вырвется из груди. — Она смотрит на мужа счастливыми глазами. — Лесь, я почуяла…
— Правда, Оленка!?
— Правда, правда, муженек.
— Почуяла? — растерянно переспросил он. — Оленка! И мальчик?
И жена с великодушной снисходительностью ответила:
— Кажется, сынок, тракторист…
И прильнула к мужу, как в давние вечера. А он с немой благодарностью поцеловал жену в полузакрытые глаза и, охваченный надеждами на будущее и воспоминаниями о былом, бережно повел ее под кудрявые, постаревшие без них деревья, где рождалась их любовь.
— Оленка, мне верится и не верится, — Лесь остановился и снова поцеловал жену, чувствуя, как падают им на руки капельки росы с молодых колосьев.
— И мне порой не верится. Верно, так всегда: долго-долго надеешься, а потом приходит… — глаза у Олены заблестели.
А вокруг колышутся и колышутся нивы, словно разнося по всей земле весть о рождении простой человеческой радости.
И вдруг чуткое ухо матери уловило в этом спокойном шелесте чуждые звуки, — казалось, шуршит какой-то осторожно катящийся клубок.
— Лесь, кто-то ползет в хлебах.
— Это, должно быть, еж, — ответил Лесь, не прислушиваясь, погруженный в мысли о сыне.
— Ой, Лесь! — вскрикнула Олена, охваченная ужасом.
Перед ними с оружием наготове поднялась черная квадратная фигура Нарембы.
— Здорово, Лесь! — бандит засмеялся. — Ты что, здороваться разучился? Может, еще раз скажешь, кого огреть хотел и кому каюк придет? Может, повторишь, что ты мягок, да силен? Молчишь… Так замолкай же навеки…
— Пилип, побойся бога!.. — вскрикнула Олена. — Я матерью буду…
— Коммунистов плодить собралась? Будь уверена — твой выродок света божьего не увидит… Ну, кого ж из вас первым на тот свет перевозить? Страшно, Лесь?
— Не страшно, — гордо ответил Побережник.
— Это почему же, мягкая душа? — искренне удивился Наремба, и в самом деле не видя испуга на лице гуцула.
— А потому, что ты, собачья кровь, стрельнешь в меня, а помрешь сам!
— Это что еще за побасенка? — захохотал бандит.
— Погляди, вояка, — презрительно отрезал Лесь, — на дуло своей игрушки. Оно все землей забито. Стрельнешь — разорвет вместе с твоей головой.
Наремба повернул к себе дуло автомата. И тут Лесь молниеносно саданул бандита в переносицу, а оружие дернул к себе. Наремба потянулся за Побережником и вдруг резко откинулся назад, неловко нащупывая курок. Лесь отвел дуло от себя, нагнул его вниз.
Шальная пуля прострелила дорогу, и четыре руки мельницей завертелись вокруг обреза. К нему потянулась Олена, но ее сразу сшибли с ног, и она со стоном упала, видя, как над нею, над нивой стремительно мелькают руки и оружие. Вот обрез подпрыгнул вверх, и Лесь изо всех сил ударил Нарембу прикладом по голове.
— Лесь, не убивай! — Бандит схватился руками за голову, присел и внезапно бросился на бригадира.
Но Побережник во-время отскочил в хлеба и снова ударил Нарембу автоматом.
Бандит обмяк, пошатнулся и неуклюжей раскорякой упал на дорогу.
— Не убивай, Лесь… — застонал он в безнадежности, не веря, что кто-нибудь может помиловать его.
Побережник гневно навел оружие на врага.
— Лесь, не карай, пусть его люди покарают, — подошла к мужу Олена.
Бригадир тяжело перевел дух, опустил оружие на теплую, живую волну колосьев, выпрямился.
— Будь по-твоему, Оленка. — И он вдруг улыбнулся. — Видишь, мягок я до поры, а силен всегда…
* * *
Под высоким небом золотятся высокие волны полей.
Лесь Побережник швырнул картуз на колосья, они прогнулись, заколыхались, и картуз повис, как гнездо.
— Урожай! — улыбаясь, проговорил Юрий Заринчук.
— Урожай! А ведь это только наши первые шаги. Каков же он дальше будет? — рассуждает Микола Сенчук.
— Как синее море.
— Идет! Идет! — и Лесь бросается навстречу комбайну, за которым тянется полсела.
Вот машина заходит на поле, и Олена, со страхом поглядывая на хедер, обращается к Павлу Гритчуку:
— Павлусь, ты гляди, осторожненько, осторожненько, чтобы хведер не обломился.
— Хедер, — поправляет Павло.
— Я же и говорю — хведер. Не обломится?
— Увидите.
И Олена, Юстин Рымарь, Юрий Заринчук, Лесь Побережник, Савва Сайнюк, Микола Сенчук завороженным взглядом следят за тем, как то самое поле, где еще сегодня пели перепелки, сгибается под крыльями мотовила и превращается в золотой поток колосьев и зерна.
А вокруг стрекочут косилки, поют косы; женщины бережно пеленают в рядна снопы, подымаются копенки, растут скирды, пчелиным роем гудит молотилка, снуют нагруженные зерном машины, и солнце озаряет радостный труд и лица тружеников.
За комбайном семенит и дед Олекса; он ко всему присматривается, все проверяет, нет ли где обмана… Все вроде бы хорошо, нехорошо только, что люди подсмеиваются над стариком.
— Дед Олекса, что ж теперь скажете про комбайн? — подходят к нему Григорий Нестеренко и Юстин Рымарь.
— А что я скажу? — разводит руками старик. — Ежели господь бог так хочет, пусть так и будет!
По полю разносится веселый смех, и даже сам дед Олекса не может сдержать улыбку: ну что тут поделаешь, такие времена настали…
* * *
Юстин Рымарь прямо с поля весело шагает домой обедать. Услыхав монотонный стук в овине, Юстин отворяет калитку. На гумне растрепанная Василина толчет вальком маковки.
— Тоже молотьба! — хмыкнул муж.
Василина, ничего не замечая, переползает на коленях с одного края тока на другой. И вдруг изъеденный червями валек переламывается и летит в порожний закром.
— Тьфу! — Василина вдогонку кидает и ручку.
— Сломалась машина? — насмешливо спрашивает муж, глядя на жену сверху вниз. — Может, механика из МТС вызвать?
* * *
Солнце примостилось на самой полонине, и в его лучах пролетает с печальным курлыканием журавлиный клин. По горным тропам, по оврагам плывут и плывут отары овец, стада коров, и мелодичные колокольчики оповещают Верховину и низ, что на полонине уже первый снежок вышивает крестиками прошвы троп. А в долинах еще колышется красочным маревом теплынь; еще обманутые пчелы падают на красные яблоки ионатанки[25], принимая их за цветы; еще возле сушилки медвяно пахнет табак в папушах, а по берегам прудов в сетях вздыхают солнечные слитки рыбин.
