переходит от все больше и больше слабеющих, жалких врагов к уверенным в своей правоте сталинистам.
Простые же читатели «Краткого курса», не имеющие такого дара, понимают лишь постепенно: оказывается, враг был просто обречен на то, что его преступные замыслы будут раскрыты; выходит, проницательная партия всегда знала, кто есть кто, что и позволяло советскому лидеру шутить по поводу позиции политических противников и принимать единственно верные решения в критические моменты — например, когда многие партийцы были не уверены относительно того, какой «уклон» в партийной политике «хуже», «тов. Сталин отвечал: „Оба они хуже, и первый и второй уклон. И если разовьются эти уклоны, они способны разложить и загубить партию. К счастью, у нас в партии есть силы, которые могут отсечь и первый и второй уклон“». Не удивительно, что «партия действительно разгромила и отсекла и „левый“ и правый уклон». Но рядовым людям можно узнать об этом только из законченного рассказа, когда все уже позади. С точки зрения построения нарратива это вполне закономерный ход — в конце концов, если бы не было вначале тайного, становящегося явным по ходу развития событий, то не было бы и самого сюжета, и развязка не выполнила бы своей главной функции: не принесла бы требуемого чувства удовлетворения от справедливого возмездия, постигшего лицемерных злодеев. И автор «Краткого курса», всемогущий демиург, не мог бы создать — и рассказать — историю сотворения нового мира с позиции автора-творца, сопровождая ее насмешками, которые никогда не дадут забыть, на чьей стороне правда. И тогда не было бы ощущения победы, сопутствующего освобождению от смешного и движению к радостному, когда враги побеждены и приговоры суда поставили последнюю точку в этом захватывающем дух рассказе.
Именно это движение — стержень программного текста сталинизма. Анализируя пристрастие Сталина к повторениям риторических конструкций типа «вопрос — ответ», «событие — последствие», «поступок — результат», «проступок — наказание», Михаил Вайскопф справедливо указывает на семинаристское образование советского вождя[300]. Нам, однако, представляется, что, помимо привычки к определенному строю аргументации, немалую роль в стилистических предпочтениях диктатора сыграло его стремление к тотальному упорядочиванию всего происходящего. Все случайное (а значит, и смешное) должно было быть исключено из окружающей действительности, а подданные должны были знать, что любое действие, слово или мысль не только подконтрольны верховному властителю, но и являются частью общего сюжета, ведя рассказ к неизбежной, запланированной его создателем концовке. Как сказано в одном из классических текстов по теории сюжета,
любое построение сюжета предполагает и требует, чтобы конец придал всем предшествующим событиям <…> смысл. Иными словами, из интервала [между началом и концом] должна быть убрана простая хронология <…>, по-человечески неинтересная последовательность. Между началом и концом должна находиться значимая причина, kairos. <…> Внутри этой организации то, что казалось простой последовательностью, приобретает вес как прошлое и будущее: то, что было chronos [т. е. «„проходящее время“ или „время ожидания“»], становится kairos [т. е. «момент времени, наполненный значением по отношению к концу»][301].
Таковы правила жанра, таковы роли героев в сюжете, старательное исполнение которых необходимо, чтобы chronos обратился в kairos, чтобы произошла серия конфликтов и чтобы финал был убедительным. Насмешки, сарказм, издевательские прозвища в кавычках — все эти проявления своеобразного сталинского чувства юмора указывают именно на моменты kairos, подчеркивающие целостность сюжета и конечную цель. Они как бы выправляют течение повествования, напоминая читателям, какую роль выполняет в нем каждый из героев.
Роман Якобсон писал, что малые нарративные жанры отражают те же принципы, на которых основаны эпические тексты[302]. Анализ насмешек в «Кратком курсе» как нельзя лучше иллюстрирует это предположение. Сама структура текста во многом повторяет структуру концентрированных мини-нарративов, где события развиваются в четкой последовательности, а развязка не только неизбежна, но и приносит с собой абсолютное разрешение конфликта, ощущение восстановления находившейся под угрозой целостности мира. Таковы анекдоты в нерусском значении слова — эпизоды из жизни, лаконично пересказанные в назидание их не пережившим, где ключевые события акцентированы в соответствии с целями рассказчика, а взаимосвязь между причинами и следствиями, действиями и намерениями определена намеренно схематично; таковы все эпизоды в «Кратком курсе», описывающие столкновения «сил зла» с «силами добра». Схематичность эта гарантирована тем, что к моменту выхода «Краткого курса» почти все объекты авторского сарказма уже были мертвы, и возможность непредвиденных изменений в поведении героев исключена; их роль в истории была закреплена навсегда. Отрепетированные в устной речи на столкновениях с живыми жертвами, эти языковые приемы были зафиксированы на письме как необходимая составляющая и сюжета (деления на своих и чужих), и стилистики (вырабатывая четкие ассоциации с определенными именами и понятиями).
Однако этому представлению «правильного» развития отношений между партией и ее врагами, нашедшим кульминацию в заслуженном наказании, предшествует длительное отрабатывание отношения к врагу в «живом режиме», где моделируется желаемая реакция аудитории. Смех публики, действительно звучавший или же внесенный позднее в официальные стенограммы, играл важную роль в этом процессе, фактически отражая изменяющиеся принципы наказания неверных: смех в ответ на представление главой государства гротескного типа ненадежного партийца или абсурдности утверждений идеологических противников превратился в смех, предвещающий приговор, а затем — в смех, сопутствующий вынесению приговора.
* * *
Хайден Уайт утверждал, что «нарратив в целом, от фольклора до романа, от летописи до полноценной „истории“, имеет дело с правом, легальностью, легитимностью или, в более широком плане, с властью»[303]. Это замечание тем более справедливо относительно авторитарного нарратива, когда в устной речи диктатора отрабатываются те положения и фигуры речи, которые затем станут основой практик отправления законности на высшем уровне и наконец будут закреплены в качестве официальной версии прошлого и вместе с тем закона будущего развития в главной книге режима. Истинный закон сталинского общества — не уголовный или гражданский кодекс; истинный его закон — авторский нарратив диктатора, обещавший удовлетворение от контроля над тем, что казалось сложным, страшным и непонятным — и что оказывалось просто смешным. События в этом нарративе развиваются с неизбежностью природных явлений, подвластных одному только создателю — то есть, в данном случае, тому же диктатору. Наказание изменников по вердикту суда — лишь окончательное проявление этого высшего закона. В отличие от законов, определенных людьми и ориентированных либо на предотвращение преступлений, либо на их наказание, высшие законы работают по принципу фатальной предопределенности; если гражданское и уголовное законодательство индивидуально и дифференцированно, то высший закон оперирует абсолютными категориями, определяющими принадлежность социальных и политических акторов к определенной группе. В контексте сталинской законополагающей истории действительно смеется тот, кто
