Ничего я не знаю и так обедняла! Одна ведь, милые, все одна… Спасибо Павлу Ивановичу, уж как я ему благодарная, что не оставляет: то воды, то дров принести, вот опять иной раз и в магазин, бывает, сходит… Помогает старухе старой. А сама как, это, выйду в огород – так домой потом едва дошатаюся. Вовсе сил никаких не стало. Сижу в избе холодная, голодная, стучат во мне мои косточки, будто в мешке каком. Ох, а изба-то вся покосила-ся, того гляди свалится, и крышу-то перебрать некому. Я бы наняла, да кто ж это так, задаром, пойдет? Не стало вот больше сил добывать себе, а двадцать-то рублей, куда они! Двадцать рублей, милые, пенсия, разве хватит? Не заслужила, выходит, больше… Да и не без добрых людей свет водится, не забывают они меня; живу пока. Вот хоть Павел Иванович, сосед, уж как я ему благодарная, да ведь сам инвалид, один он из всех наших мужиков с войны вернулся. А мой-то Егорыч так и пропал там.
Уж как просил напоследок: береги себя, береги Алешеньку (приймочек наш, своих-то деток н дал Бог). А как убережешь! Только бабы осталися да ребята малые… А план как был по лесозаготовкам, лес валить, так его все прибавляли да прибавляли. День и ночь колотилися… Тут и хлеб привозить перестали, грибами спасалися… Сколько народу к лету помирало! Сколько померзло в морозные зимы! покалечилось на работе пригонной… И всюю жизнь, всюю жизнь на работе маячились, а куда уходило – не спрашивали… Вот теперь, это, заболел наш Алешенька. Набрала сухих веток в лесу, избу протопить, да начальству попалася. Ведь ни поленушка, ни хворостинки взять было нельзя. Десятку присудили. А вернулася – Алешеньки след простыл. Как в воду смотрел Егорыч.
Что ж поделаешь, на все воля Божья… Придет смерть, и спросит Он у нас: уж как жили вы на вольноем свете? Ничего ведь, скажет, доброго вы не делывали, ни середы, ни пятницы не требовали, и воскресенья Моего не праздновали, пенья церковного не понимали. Вы свою волю творили… А бредите-ка, скажет, через огненну реку! Вот как! Ох, страшно-то как помирать будет! Молитесь, милые, чтоб помог вам совесть очистить делами вашими. Вот погодите, я вам сейчас такую молитву дам хорошую… Пойдемте-ка в избу, я поищу. Она у меня переписана, мне люди принесли. Сюда проходите.
Вот как живу: ни оладья в меду, ни медведь в бору. И посадить-то мне вас, милые, некуда. Да хоть сюда садитеся, на одеялко, оно у меня чистенькое. Куда же я ее запрятала-то? Очень хорошая молитва, как помогает… Сей год стала я помирать, а как помереть без соборования-то? Такой батюшка в Макарьеве никудышный, нипочем соборовать не приходит, – хочет, чтобы к нему теперь, это, ходили. А где мне, старой, дойти… Руки-ноги отнялися, в глазах темень. Легла тут, в уголку, да и лежу. Не знаю, сколько так пролежала. Никто ко мне не приходил, мыши – и те перевелися, а тараканов довольно, и сверчки кричат. Как умом подумаю: не от болезни, так от голода помру. Лежу себе, только молитву шепчу в потемках: услыши стенание мое и приклони ухо Твое к молению моему, Владычица, Мати Бога моего, и не презри требующих Твоея помощи… И тут он входит. Взошел это и встал передо мной – не то ангел, не то человек, до сих пор не знаю. И говорит: вставай, Фекла Даниловна! Бог с тобой, вставай! Да и не стало его. Дверь не отворялася, а его не стало! Что ж дивиться: нигде ему не загорожено. Поднялася, а у изголовья щи стоят в миске и хлеба немножко. Похлебала – такие вкусные, хорошие, – и отошло от меня. Вот какая молитва! Да уж не найду, видно…
И куда подевалася? Пусто ведь, господи, как пусто! Как это вернулася – все чисто подмели. Ночью приехала на попутной, с шофером простилася, дай Бог ему здоровья, и к дому иду. А окна-то заколочены… Ну, думаю себе, что там? Вхожу – пусто, нет ничего, ни крошечки, свет разжечь, и то стало нечем. Одни грамоты оставил на стенках, не нужны они ему… А какой мальчишечка был добрый! Все, бывало: «Мама, я сбегаю! Мама, я сделаю!» И не знал, что приемный, покуда добрые люди не сказали. А вырос – и чужее чужих. На целину, вишь, собрался, решил хозяйство распродать… Таки пропил все, такой дурливый. Матушка Казанская, она у Михалковых с каких пор от отца к сыну шла… Господа-то как просили: сохрани, Феклушка! может, вернемся еще… Не сохранила, все чисто подмел. Опустилася я вот тут, на порожке, и заплакала. Своего-то не жалко было – жалко, что чужого, доверенного не сберегла. И так мне обидно это! Сколько раз приходили и домогалися: отдай да отдай, дура старая… А пуще всего за Алешу обидно. Сердечко его коловое! Ничего не оставил старухе…
Простите, милые, что плачу перед вами. Да что ж поделаешь? Ведь вот и посадить-то вас мне некуда, и угостить нечем. Для чего жила? Молитву, и ту потеряла где-то… А ты терпи, говорят, горя не сказывай, платье носи, не складывай; износя платьице, сложить можно, а стерпя горе, сказать можно. Спаси вас Бог, ребята, что выслушали старуху. Прощайте, милые. Дайте хоть посмотрю на вас хорошенько. Ох, темно здесь, не вижу ничего…
Они вышли на деревенскую улицу. Солнце садилось. Ослепленные его лучами, они шли к своему мотоциклу, на котором приехали сюда после того, как обнаружили и обмерили усадебный господский дом в соседней деревне. Они приехали, чтобы разузнать о владельцах усадьбы и о времени постройки дома. Мотоцикл они оставили на другом конце улицы, потому что с ходу проскочили деревню, а потом уже, пешком, разыскивали кого-нибудь, кто мог дать нужные сведения.
Ярко-красный «Ковровец» стоял, привалившись к забору, с устало свернутым набок рулем. На седле лежали шлемы – белый и оранжевый. Невдалеке от мотоцикла играли в пыли дети: пятилетний мальчик и две девочки постарше. Они затихли и выпрямились, наблюдая за чужими людьми.
Мотоциклисты надели шлемы. Тот из них, кто надел белый шлем, взялся за рукояти руля и с усилием откатил мотоцикл от забора. Затем он несколько раз ударил ногой по педали, мотор взревел, тогда он перекинул ногу в седло. Другой, в оранжевом шлеме, сел сзади, мотоцикл сорвался с места, и они поехали с грохотом, быстро набирая скорость; теперь солнце было у них за спиной.
– А, черт! – сказал вдруг передний и сбросил газ. – Опять она.
Второй посмотрел через его плечо и увидел старуху. Она торопливо ковыляла от своей калитки, почти бежала наперерез мотоциклу, припадая на ноги, нелепо размахивая вытянутой рукой.
– Значит, нашла все-таки молитву, – отозвался второй.
Солнце било в ее испуганное лицо. Она остановилась посреди улицы, прямо перед мотоциклом, и только протянутой рукой с зажатым листком бумаги пыталась заслониться от надвигающегося на нее грохота, но одновременно, преодолевая испуг, вслепую протягивала свой листок (теперь было видно, что это сложенная вдвое страница из ученической тетради) навстречу этому грохоту.
Двое в шлемах, вильнув колесом, осторожно объехали ее, и второй, в оранжевом шлеме, наклонившись с седла, на ходу выхватил листок из протянутой дрожащей руки. Мотоцикл сразу же опять набрал скорость.
Он сунул листок в карман гимнастерки, потом, при выезде из деревни, обернулся: одинокая согнутая фигурка в сиянии заходящего солнца все также стояла посреди улицы.
– Нет счастливых людей, – пробормотал он.
– Чего ты?.. – крикнул передний, не оборачиваясь.
– Я говорю: счастливы только дураки да звери.
– Да? А мы-то с тобой кто?
Но разговаривать на ходу было трудно из-за ветра и грохота, и они замолчали. Вскоре дорога, по которой они ехали, вьштля на асфальтированное шоссе.
29.03.1975. Вечер встречи выпускников в художественной школе.
Накануне я позвонил Сереже Кошелеву, просил его сообщить о вечере всем нашим-, он ведь с Юлой в одном институте учится… И вот, прихожу сегодня в школу (волнуюсь, конечно, и, как всегда, опаздываю), поднимаюсь по лестнице и первую – ее вижу! Она словно поджидала меня, стоя в одиночестве перед входом в актовый зал.
Сердце так и выпрыгнуло ей навстречу!
Мы здороваемся небрежно, словно вчера расстались, отходим к окну. Протискиваться в зал нечего и думать: даже в дверях толпятся; а здесь, на площадке, пусто, и никто нам не мешает. В зале временами аплодируют. Я стою возле Юлы, присевшей на подоконник, и делаю вид, что прислушиваюсь к происходящему в зале. Она молчит, мне тоже сказать нечего. Четыре года готовился к этой встрече и все-таки растерялся!
Так, случаем нежданным,Гуляющий на воле удалецВстречается солдат-беглецС своим безбожным капитаном.
Денис ДавыдовПотом начинают выходить из зала. Подбегает Тамара Волкова:
– Здравствуйте, Сергей Семенович!
Такая радость в ее глазах! И тут же, сочувственно:
– Говорят, вы ушли из школы?
В другое время и я бы обрадовался, а сейчас – через силу выдавливаю из себя что-то (чужим голосом, с фалынивойулыбкой), тогда как мысленно кричу ей: «Уйди! Не видишь, что не до тебя…» Подходят и другие. Приветствия, рукопожатия, знакомые и полузабытые лица, невнимательные вопросы, ответы, быстрый, возбужденный смех…
