личности Сталина имелись вполне реальные. И это обстоятельство вызывало озлобление у его вpaгoв.
Надо сразу сказать, что культ смертного человека, доходящий до его обожествления, плох уже тем, что унижает других людей. Но если отвлечься от личности Сталина, то разве более обоснован культ царя, считающегося помазанником Божиим, или культ папы римского, претендующего на роль наместника Бога на Земле? В этом отношении у Сталина были очевидные преимущества: он сумел подняться от социальных низов до высшего поста благодаря личным качествам (и обстоятельствам, конечно) и страна под его руководством достигла необычайных успехов…
Впрочем, взлет культа личности Сталина приходится на более поздние сроки. А пока, в первой половине 30-х годов, несмотря на значительные достижения в социалистическом строительстве, вождю приходилось предпринимать немалые усилия для того, чтобы обеспечить единство партийного руководства и подготовить «интенсивность военного времени» посредством «строительства могучего индустриально развитого государства на социалистической, а не капиталистической основе».
Но чем ощутимей и неопровержимей становились успехи СССР на этом пути, чем выше поднимался авторитет Сталина, тем больше было оснований у его врагов перейти к террористическим формам борьбы. До первой половины 30-х годов оппозиция вполне резонно ожидала скорого краха генеральной линии Сталина: чем хуже, тем лучше. Но когда произошли перемены к лучшему, а трагический голод 1932–1933 годов был пережит страной без социальной катастрофы, надежд на стихийное устранение Сталина оставалось совсем мало. Нужны были радикальные меры.
Однако на «советских Брутов» был явный дефицит. Культ Сталина, в отличие от культа Цезаря, осуществляла не кучка его сторонников и сообщников. Он был если не всенародным, то поддерживался подавляющей частью общества, прежде всего ведущей в ту пору социальной группой – рабочим классом.
И что принесло бы убийство Сталина? Кроме почти неминуемой гибели убийц и их подстрекателей. А затем? Ведь большинство Политбюро оставалось бы сталинским, а его генеральная линия – неизменной. Ведь она была принята и одобрена всеми руководящими органами страны. Иначе пришлось бы признать, что весь курс на социалистическое строительство в одной стране, на индустриализацию, на выполнение очередного пятилетнего плана – весь этот курс ошибочен.
С.М. Киров имел все основания заявить в феврале 1933 года: «Сейчас всякое оппозиционное отклонение от генеральной линии нашей партии ведет гораздо дальше, чем в предшествующие годы… прямо и непосредственно ведет в лагерь контрреволюции».
Глава 3
На подъеме
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь – через тайгу
И ленинский октябрь – до выполненной клятвы.
Уходят в даль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца;
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали.
Осип Мандельштам, 1937
Крутой поворот
В последних строках приведенного выше эпиграфа ясно звучит названное имя – Сталин. Именно ему посвящена ода поэта. А ведь еще в 1933 году Мандельштам написал стихотворение, ставшее особенно популярным много позже, в период «перестройки»:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца,
Его толстые пальцы, как черви, жирны.
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища…
Всего лишь три года спустя о тех же самых глазах поэт выскажетея совершенно иначе:
Средь народного шума и смеха,
На вокзалах и пристанях
Смотрит века могучая веха
И бровей начинается взмах…
Шла перьмяцкого говора сила,
Пассажирская шла борьба,
И ласкала меня и сверлила
Со стены этих глаз журьба…
И к нему, в его сердцевину
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел.
Самым странным образом в этих строках поэт присоединяется к сложившемуся в то время культу личности вождя, о котором он еще недавно высказался резко и ясно:
Только слышно кремлевского горца,
Душегубца и мужикоборца.
Тогда же, пережив ужас голодных 1932–1933 годов, Мандельштам отмечал произошедшие перемены не только с людьми, но и с самой природой:
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани…
Какая же невероятная метаморфоза случилась с поэтом, который после всего увиденного и пережитого вдруг (впрочем, это «вдруг» растянулось на три года) начал восхвалять выспренным одическим слогом Сталина?! И в какой период: в тот самый, ныне проклинаемый «демократами», ставший синонимом кровавых репрессий 1937-го! Каким образом тот же самый кремлевский горец – душегубец и мужикоборец – предстал в образе совершенно ином. Поэт признается, что «в дружбе мудрых глаз… вдруг узнаешь отца». И особо подчеркивает народную любовь, призывая:
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой – ему народ родной —
Народ-Гомер хвалу утроит.
Для тех, чей ум отягощен антисоветской пропагандой последних полутора десятилетий, объяснение представится простейшим: поэт был страшно напуган начавшимися массовыми репрессиями и решил задобрить своих будущих палачей, притворно присоединившись к громкогласному хору воспевавших вождя и его генеральную линию.
Действительно, «Ода» написана в начале 1937 года, а ее тяжеловесный стиль, да еще с упоминанием Гомера (до него – Прометея и Эсхила), производит впечатление вымученности. Некоторые комментаторы усматривают даже какие-то признаки затаенной пародии. Однако следует напомнить, что летом того же года Мандельштам написал «Стансы», где в первой же строфе упомянул о репрессиях:
Необходимо сердцу биться:
Входить в поля, врастать в леса.
Вот «Правды» первая страница,
Вот с приговором полоса…
Нет, она его не ужаснула. Напротив, он воспел
Непобедимого, простого,
С могучим смехом в грозный час,
Находкой выхода прямого
Ошеломляющего нас.
О каком выходе он говорит? Безусловно, о преодолении кризиса в стране, связанного с ускоренной индустриализацией, осложненной стремительными преобразованиями в деревне, острыми социальными противоречиями, двумя
