поезде, — тут все у тебя с собой и сам ты — полный в своем углу хозяин. Спишь, как в деревенском пологе, музыка у тебя под головой днем и ночью. Конечно, не хватает кое-каких удобств, так для этого делаются остановки…
Остановки при таком способе передвижения — дело действительно важное, и обитатели эшелона относились к нему с полной серьезностью. Было изучено, через сколько времени берет паровоз воду и когда меняется поездная бригада. Было установлено, что крупные станции построены примерно на одинаковом расстоянии одна от другой. Но запасаться провизией лучше на малых станциях — на них покладистее «торговки», то есть обычные местные крестьянки, выносившие к поездам небогатые дары своих огородов. Правда, на таких остановках нередко возникали острые моменты женских волнений. Случалось, что эшелон, не успев как следует остановиться, трогался дальше, а мужчины-добытчики только еще подбегали к базарным лоткам или только что начинали набирать в чайники воду. Они, конечно, могли бы вернуться по гудку паровоза в вагон, и все обошлось бы без шума и крика, но какой же настоящий военный (а все мужчины в этом эшелоне были военные) позволит себе отступить от намеченной цели, не использовав последнего патрона! Они и после гудка продолжали закупать вареную картошку или малосольные огурцы, набирать воду, собирать первопопавшиеся деревяшки для печки, а в дверях вагонов поднимался тем часом тревожный разноголосый вопль:
— Коля!
— Степа!
— Арнольд!
— Быстрей же, быстрее, тюлени вы этакие!
Матерям начинали помогать ребятишки:
— Па-па-а!.. Па-поч-ка-а-а!
Подавались панические советы:
— Бросай все, а то и сам останешься!
Мужчины, однако, оставались мужчинами и в такой тревожной обстановке. Непринужденной трусцой догоняли свой вагон, с видом неторопливого делового спокойствия складывали на пол движущегося вагона, или передавали в протянутые женские руки, или, наконец, на ходу вбрасывали в открытую дверь свою добычу и лишь после того хватались за железный, крепко привинченный поручень, впрыгивали одной ногой в скрипучую качающуюся скобу-подножку и — опля! — резко вскакивали в вагон. Это были все-таки молодые и опытные, немало поездившие в теплушках люди, почти сплошь фронтовики. Три года после войны они послужили в разных хороших местах, на Украине и даже в Крыму, а теперь вот ехали на Дальний Восток, в отдаленные местности, на замену тем офицерам, которые отслужили положенный срок на Сахалине, на Курилах, на Камчатке. Ехали с семьями, поскольку это теперь разрешалось и даже поощрялось. Старались добыть что-нибудь вкусненькое на станциях. Выслушивали милые благодарности своих женушек, выражаемые в самой различной форме.
— В другой раз сама побегу за фруктой, — грозилась какая-нибудь ретивая южанка.
— Много ты найдешь тут своей фрукты! — добродушно ухмылялся муж.
— Найду. Это ты ничего не видишь и переплачиваешь каждой торговке… Больше ты не пойдешь на закупки, я сама пойду.
— Вот хорошо-то! Может, еще отстанешь от эшелона.
— Не отстану. У меня ноги длинные.
— Да юбка узкая.
— Поднимем повыше…
Мужу дальше ничего не оставалось как приумолкнуть. Да, впрочем, и дела здесь подступали куда более важные. Разговор-то велся над купленными к обеду продуктами, и во рту у спорщиков уже появлялись слюнки, так что очень скоро произносилось примиряющее «давай закусим» — и начинался обед (или завтрак, или ужин). Начинался в одном, в другом, в третьем уголке. Общество как бы распадалось на свои составные ячейки. И незримо объединялось общностью действий.
А за открытой дверью все проносилось и проносилось пространство, задувая в вагоны то пыль, то дым паровоза, то запахи чистого леса или спелой травы.
Время от времени остановки делались прямо в поле, перед какой-нибудь приглянувшейся машинисту лужайкой. От головы эшелона перекатами шла приятная, у каждого вагона повторенная команда: «Можно размяться!» Изо всех дверей, как горох, сыпались разноцветно одетые люди и бежали на полянку. Тащили вместе с собой на траву, к цветам, погрустневших или, может быть, посерьезневших в дороге ребятишек. Женщины по двое, по трое оглядчиво убегали в сторонку, а их мужья пасли тем временем на лужайке детишек и вели между собой свои разговоры. О последних новостях, услышанных или прочитанных в случайно добытой газете. О том, что может ожидать их всех там, в отдаленных местностях. О хороших и плохих начальниках, от которых в армии все зависит. О «подъемных» деньгах, которых явно не хватит на всю дорогу, если и дальше будут везти такими же темпами… Дети же в это время носились и катались по траве, радуясь приволью. Хорошо им было! Их не тревожило будущее, не волновали заботы о деньгах, о сроках. Хотя, впрочем… Вон там какая-то девочка вдруг остановилась посреди своей бурной радости, пригляделась к часто стреляющему паром паровозу и начала по-взрослому, по-маминому, беспокоиться:
— А он не уедет без нас?..
Быстро пролетает это счастливое — потому что короткое — время. Паровоз подает долгий созывающий гудок, на поляне начинается всеобщая тревога — правда, не очень сильная. Люди знают, что на таких остановках никого не оставят, что машинист внимательно смотрит и ждет, пока сядут все. Может, и поругается там, для первых трех-четырех вагонов, но не уедет. И потому бежали к вагонам без паники, торопились без спешки. Иные домовитые женщины несли перед собой букетики цветов, как будто направлялись на именины к приятельнице. А мужчины вообще ждали, пока дамы взберутся по неудобным, не для них придуманным подножкам и лесенкам. Тех, кто погрузней, подталкивали снизу или втаскивали сверху за руки.
Ну вот, кажется, все успели.
В вагоне — опять по своим углам.
Принесенные цветы ставили в какие-нибудь баночки-скляночки или привязывали над подушками к гвоздям, щедро набитым в стенки еще прежними жильцами-странниками. И когда наступала ночь, когда плотно задвигались двери и кисловатый угольный дым от паровоза уже не так сильно проникал в этот движущийся коммунальный домик на четыре семьи, здесь возникали кратковременные летучие дуновения, похожие на ветерок с лугов. Цветы и увядшие продолжали хорошо пахнуть — лугами, сеном, пчелами и детством. И сладкие снились в вагоне сны.
Спать тут ложились по-разному: иногда сразу после заката солнца, как только в вагоны вползала туманная росная сырость, а иногда засиживались за полночь, распивая общий, на всю коммуну
