умчаться куда-нибудь еще дальше — в белесую мерцающую серебристость… Вот когда она бывала по-настоящему смелой, до неуемности азартной — и кем только не мнила себя, надолго отрываясь от земли! Летчицей. Морячкой. Планеристкой.
И ничегошеньки не знала о том, куда летела, к чему готовилась…
Бывали в жизни и другие дни, другие настроения.
Однажды папа ездил по своим изобретательским делам в Москву и должен был вот-вот вернуться, а Лена молила своего детского бога: пусть папа задержится… пожалуйста, пусть задержится… И мама, и сестра ждали его — скорей бы, скорей бы приехал! — а Лена твердила свое: пусть он задержится!
Папа приехал вовремя и веселый: его машина для поливки садов была одобрена. Он привез маме шерстяной отрез на платье, старшей сестре Дине школьный портфель, а своей любимой Леночке (она хорошо знала, что любимая!) — большую куклу, каких она никогда еще не видывала. Розовая, в голубом платьице, синеглазая, то есть с совершенно синими радостными глазами, которые еще сами закрывались и открывались, если ее раскачивать, — эта чудо-кукла так и просилась в руки. Обняв ее, Лена обняла бы весь дорогой ей мир, в который входили и папа, и мама, и море, и кузнечики в жаркой степи за городом.
И все-таки Лена спрятала руки за спину.
— Она тебе не понравилась? — удивленно, готовый обидеться, спросил папа.
— Понра-а-вилась, — сквоэь слезы ответила Лена. Глаза у нее тоже закрывались и открывались, как у розовой куклы, только намного быстрее и чаще. А сама она была уже не розовой, а просто красной. И с живых ресниц ее уже слетали живые светлые капельки. Как роса, стряхнутая с куста.
— Почему же ты не берешь ее? — недоумевал папа.
— Потому что не могу.
— Ты что-нибудь натворила? — догадался папа.
— Пусть мама скажет.
— А сама не можешь?
— Нет.
— Значит, ты не только проказница, но и трусиха?
— Нет… То есть — да…
Извечный и непонятный инстинкт преступника заставил ее робко взглянуть на стеклянную горку для посуды. Папа посмотрел туда же и начал меняться в лице. В горке не было стекол и не было посуды.
— Это Наполеон, это Наполеон! — закричала Лена так, будто ее уже наказывали.
Она была отчасти права. Горку свалил большой страшномордый бульдог, который при обвинительном возгласе Лены: «Это Наполеон, это Наполеон!» — чуть виновато заскулил и потерся о папину ногу. Горку свалил действительно он, кинувшись на стук в дверь. Ну, а привязала Наполеона к ножке этого несчастного шкафчика Лена-Аленка. А в горке стоял, помимо другой посуды, дорогой японский сервиз — папина гордость. Он привез эту свою гордость тоже из Москвы, когда получил там премию за свое первое изобретение. Он очень радовался этим полупрозрачным небольшим чашечкам с полупотайным рисунком, показывал их друзьям, и те, разглядывая чашки на свет, удивлялись.
Вспомнив об этом, Лена сильно разревелась и долго не могла остановиться, чувствуя себя виноватой-виноватой и несчастной-разнесчастной. Папе пришлось даже утешать ее. Потом, успокоившись, она убежала на улицу. А там встретилась подружка и сказала: «Давай смеяться!» — «Давай!» — ни на секунду не задумавшись, согласилась Лена…
Пожалуй, дольше всего в своей прожитой до сих пор жизни она оставалась отъявленным бесенком. Только не тем черноглазым и чумазо-черноволосым, какой привычно видится нам, едва мы услышим это слово, а рыжевато-золотистым и чистеньким, с большими, широко открытыми главами, которые от самой малой радости становились совершенно светлыми, все равно как небо над спокойным морем, и от самой малой обиды темнели, как море под тучами. Затем этот сорванец почти незаметно начал превращаться в нежную стройную девушку с перехваченной пояском тонкой талией. Она по-прежнему легко бегала и быстро ходила, но уже появлялась в ее движениях полувзрослая степенность, а глаза все чаще бывали темными и задумчивыми. Потому что пришлась эта беспокойно-радостная девчоночья пора как раз на годы войны и оккупации.
Семья жила тогда в Симферополе и должна была эвакуироваться через Керчь на Кавказ. Отец уже сговорился в совхозе насчет машины и ехал на ней за своим семейством, но попал на Севастопольском шоссе под бомбежку и там погиб, и неизвестно где похоронен. Мама умерла уже в сорок третьем году, от тифа.
При хорошем питании и лечении она, конечно, могла бы выжить, но к тому времени не было у них ни питания, ни лекарств, ни знакомого доктора.
Мама болела недолго.
Ее похоронили на кладбище эа городом, на горке у церкви.
Лена с сестрой остались круглыми сиротами. Еще раньше их выселили из своей квартиры на окраинную Красную горку. До прихода наших войск оставался целый год, да и то этого никто на свете не знал. Что им было делать?
Кто-то посоветовал сходить к Лиде севастопольской. Эта отчаянная, красивая женщина вырвалась каким-то чудом из Севастополя и прибежала в Симферополь, где жили три ее сестры-солдатки. У двоих были дети. Все жили впроголодь. И тогда севастопольская беженка, немного оглядевшись, пошла проситься к румынам на кухню. Там попалась на глаза и сразу приглянулась сластолюбивому, но в общем-то доброму старику генералу, который носил непомерно большой, сдвинутый на ухо берет и был за то прозван Грибом.
Лиду взяли на работу. Она теперь кормила и сестер и племянников, а со временем стала пристраивать через своего генерала и других женщин и девчонок — особенно тех, кому угрожала отправка в Германию. На кухне собралась немаленькая женская команда, и она все разрасталась, угрожая снижением пайков в румынской армии.
Сюда же пришла и Лена со своим горем.
Лида выслушала ее, оглядела с головы до ног и сказала:
— Знаешь что, девонька, на кухню я тебя не пущу. Иди-ка ты лучше в аптеку, там у меня есть хороший знакомый… А продуктами как-нибудь поможем.
— Спасибо вам большое, — поблагодарила Лена. — Люди так хорошо говорят о вас.
— Насчет людей… не надо, — как-то странно проговорила Лида.
Трудно сказать, о чем она тогда подумала, но через год, буквально накануне прихода в Крым советских
