Когда я один, без Лели (и не только ночью, среди бессонницы), то подолгу и сладострастно воображаю злобные наши объяснения, грубые и обоснованные свои упреки и в конце каждого объяснения ядовитые непоправимые слова: «Да, знаю вас теперь хорошо – лежачего не бьют, но… добивают». Я настолько утратил последнюю долю человечности, что жду с любопытством и надеждой неминуемого Бобкиного отъезда (когда он при Зинке сменит отца) и, вероятно, огорчился бы из-за внезапного Зинкиного выздоровления. Мне начинает тогда казаться, что Бобкин отъезд разрешит пустые мои с Лелей противоречия, что она как бы очнется от тумана и, раскаявшаяся, недоумевающая о прошлом, со стыдом ко мне возвратится, и что теперешнее ее предательство в чем-то даже для меня выигрышно. Мы часто готовы радоваться дурному обращению с нами тех, кого любим и кто (предположительно или по глупой привычке верить) нас тоже как будто любит, и радуемся – при всем огромном невыносимом отчаянии – не только неприятным мелочам, но иногда и гораздо худшему: нам кажется, что отношения еще не порвались, зато прибавилось какое-то право упрекать, какое-то наше преимущество – точно у обвинителя перед обвиняемым, – и мы полусознательно решаем, что тем должны быть сильнее и увереннее, чем больше накапливается у нас таких обидных и странных преимуществ. Всё это, конечно, ошибочно – мы судим о женщинах, от нас ушедших, перемещаясь в них целиком, с нашей любовью, любовной праведностью и страданием, с нашим сочувствием своему страданию, и мы сами за них раскаиваемся и заглаживаем причиненную нам боль. Если же вспомним подобные случаи своего грубого предательства, то увидим, что либо считали их незначительными, были недовольны и собой и теми, кого предавали, хотели бы скрыть, не думать, не жалеть, раскаивались только внешне, боялись объяснений, казавшихся слезливыми, громкими и навязчивыми, либо новые отношения нас притягивали чересчур сильно, и мы стремились к чему угодно придраться, лишь бы уйти и скучную обязанность прекратить. Именно такими – предающими и раздражительными – мы и должны для проверки переместиться, и сразу становится очевидным, что ни безукоризненность наша и никакая перед нами вина нисколько не выигрышны и не полезны. И всё же сознание правоты, неожиданные удары после многих обещаний, даже самое сыщничество, беспрерывное и зорко-придирчивое, нас как-то утончают, обостряя нашу проницательность и уязвимость, и вот мелкие расчеты, низость и озлобление отталкиваемой, уродуемой любви могут чему-то научить, а счастливая довольная любовь – через всю щедрость и обеспеченность, – словно богатство, нас иногда лишь огрубляет.
Я без конца занят Лелиной ответственностью передо мной, но Бобку ни в чем не обвиняю, да и никак нельзя определить его отношения к своей победе, понять, любит ли он Лелю, договорился ли с ней, знает ли о моем поражении. Он ни разу не вышел из того же круга – приблизительных слов, бессмысленно-сияющих улыбок, неясных желаний что-то предпринять и куда-то пойти – я не пытаюсь подавить и даже рад поддерживать свое всегдашнее к нему презрение, и рад, что оно сохраняется в минуты хладнокровные и беспристрастные. Я тщетно хочу угадать, в чем Леля ему сочувствует – увлеченная женщина в чем-то должна, не может не умиляться и не сочувствовать, – но нет у меня ни одного, хоть немного вероятного, предположения. Бобка представляется мне, как лишь немногие, душевно-бедным – потому у него во всем жалкий, скоро достигаемый предел (и в умении высказываться, и в сути высказываемого, и в степени дружбы и любви), и доля привязанности, являющаяся у других началом, намеченностью, переходом – для него последнее завершение, которое со мной и с Лелей несомненно уже достигнуто. Меня он расспрашивает с обычной – и какой неуместной – почтительностью о Дервале, о бирже, о делах, причем Леля сейчас же настораживается и по-любовному несправедливо мне именно не прощает ученического его тона и унижения, и все-таки выжидательно смотрит, не помогу ли я, не дам ли ему совета: ее мучает Бобкина неудачливость и возмущает мое жестокосердие, для меня же это единственный способ отомстить и наглядно (правда, в самом грубом) показать непризнаваемое свое превосходство. Весь этот бессловесный с Лелей разговор вообще чрезвычайно нагляден и мне дает независимость и силу, которых обыкновенно при ней не бывает. Наоборот, ее надо мною власть – от легкой возможности меня оскорбить, обидеть, извести – иногда просто ошеломительна, и я каждую минуту слежу за собой, как бы не вызвать недовольства, резкого отпора, и осмеливаюсь говорить только о неопасном, несущественном и бледном. Леля видит мой страх, малодушный и для нее нелестный, и это в ней возбуждает естественную ненависть, желание от меня избавиться, меня доканать, и часто она выслушивает что-нибудь совершенно безобидное – придирчиво, насмешливо, зло – и вдруг накидывается с непонятной мне грубостью, потом удовлетворенная, чуть-чуть стыдящаяся, из гордости скрывает свое раскаяние, особенно холодна и лишь изредка – зайдя чересчур далеко, – примирительно и как бы осчастливливая, улыбается, уверенная в быстрой моей отходчивости. Я так обезличен и подчинен, что иногда начну фразу, какую-нибудь мысль, и внезапно испугаюсь Лелиной иронии, возражения, взгляда, и кончу по-иному, чем предполагал. Раньше подобная обезличенность казалась мне только внешней, и что я сам знаю степень допущенного, себе разрешенного своего падения и, значит, еще сохранил какую-то внутреннюю самостоятельность, но теперь всё чаще обнаруживаю, как меняю множество прежних мнений по Лелиным или по своей боязни ее мнений. Лелина власть – ненамеренная и безграничная – вызвана необычайным действием малейшей ее благосклонности и недовольства, особенно последнего – может быть, потому, что Леля меня не любит, и у нее нет желания заглаживать обиды и недоразумения, и мне нельзя на такое заглаживание надеяться. Всё это еще усиливается от сознания бесконечной несправедливости – не в одном противоставлении любви и нелюбви, но и в том, что Леля меня мучает, мне принесла, приносит несчастие, я же всегда ей благоприятен: в неверной, запутавшейся моей горячке такая «благоприятность» – принесение добра от желания его принести, настойчивого, осознанного, трезвого – представляется действительной и существующей.
В нечастые спокойные минуты я вижу всю необоснованность своих придирок, своего негодования и вечной требовательности, Лелину любовную правоту, неизбежность, законность происходящего, но даже и помня об этом, я все-таки, со скрытым сладострастием, ее за каждую мелочь обвиняю: еще одно проявление странной любовной половинчатости – знать до конца одно и верить совершенно противоположному, проникнуться тем, что на опыте каждого было опровергнуто, будто не прекращаются ни любовная удача, ни отчаяние и будто не любящий нас в чем-то перед нами виновен.
15 октября.
Бобка на месяц уехал – я терпеливо ждал его отъезда и несомненной у Лели перемены, но то, как она совершилась, меня даже немного оттолкнуло: для какого-то восстановления поколебленной Лелиной высоты я упрямо хотел убедиться в ее нерасчетливости и благородстве – которых не оказалось ни с Бобкой, ни раньше со мной. Как только Леля узнала о скором Бобкином отъезде, она изменилась именно к нему, была холодна, явно его избегала, точно привыкнув на кого-то опираться, боясь очутиться без опоры и медленно приучаясь, с неожиданной себялюбивой осмотрительностью, к предстоящему Бобкиному отсутствию. Эта новая черта – быстрая изменчивость и приспособляемость – Лелю опускала в моих глазах, но оказывалась для меня удачной: на кого же еще могла она опереться – я был один под рукой, напрашивающаяся, единственно-возможная ее опора. И вот я сам – из какого-то, не совсем вздорного суеверия – решил поддаться не сразу и обусловить необходимую у себя насильственную внутреннюю перестановку (от озлобленности к доброжелательности и безукоризненности) временем, сроком примирительного нашего объяснения – произойдет ли оно сейчас же или после Бобкиного отъезда: если у Лели хватит смелости, если я достаточно для нее значу, чтобы с Бобкой до конца не считаться, мне стоит и можно ее «простить», если же этого нет, если Леля Бобкой увлечена, а я буду лишь недолгим утешителем, тогда всё равно безнадежно. Я не подумал о той, правда, неясной степени лояльности, которая в отношении Бобки у Лели еще сохранилась (и которой недостаточность меня же и возмущала), я забыл об оскорбительности для Бобки изменнических, чуть ли не при нем, объяснений и подчинялся только своему, почти не прячущемуся, не рассуждающему себялюбию, своим давнишним яростным надеждам, и был, точно отказом, уязвлен, что наш примирительный с Лелей и всё откладывавшийся разговор произошел лишь сегодня вечером – ровно через день после Бобкиного отъезда, – и теперь, в обычной погоне за добросовестностью, я тороплюсь его записать, пока не утерян, не забыт горький душевный отзвук этого разговора, утомительного, опять нового и более волнующего, чем Лелины «исповеди», разоблачения и столько других разговоров за нашу дружбу, и у меня – при всей усталости, при всем желании бездумно отдыхать – потребность именно его закрепить, не допускающая никаких соблазнов: словно бы я довел дневник опасного путешествия до картины особенно увлекательной – описания гибели, внезапной чудесной помощи – и остановиться уже не могу.
