ли не в одну шеренгу стояли помощники капитана – первый и старший, штурманы – второй и третий. Самого капитана не было. Таков неписаный закон моря: капитан остается богом, высшей инстанцией, к которой обращаются лишь при конфликтах.
Соловьев со своими помощниками прошел к краю стола, отодвинул чашки, положил на скатерть стопку паспортов. Головкин с завистью смотрел на друга. На советских судах у того дел немного: посмотрел паспорта и – счастливого плавания. А таможеннику надо перебрать уйму бумаг. Сверить коллективную таможенную декларацию членов экипажа, чтобы оба экземпляра ее были как один. Да еще сходить с третьим штурманом к сейфу, потрогать ту самую валюту, которая записана в декларации. Да проверить, правильно ли заполнены канасаменты – документы на каждую партию груза. Да изучить манифест – перечень канасаментов… Эта бумажная работа когда-то пугала Головкина. Потом привык, научился разбираться в судовых бумагах, как в своей записной книжке.
Он сидел за зеленым столом, неторопливо потягивал кофе, просматривал документы и недоверчиво прислушивался к себе. Беспокойство не проходило. Поглядывал из-под бровей на услужливых помощников и не замечал в их поведении ничего особенного. Выход в море – всегда событие, всегда волнение. Старательность в этот час естественна.
– Что ж, пойдем по каютам? – спросил Головкин.
И тотчас загремели динамики:
– Всем находиться на своих местах! Всякое движение по судну прекратить!
Матросы в каютах вставали навстречу Головкину, приветливо улыбались.
– Имеется ли советская и иностранная валюта? – спрашивал он. – Подумайте, может, вспомните? Если есть, занесем в декларацию – и только. Если же найду – сами понимаете…
Было неприятно говорить это всем и каждому. Советские моряки и сами знали: что записано в декларации – законно, что спрятано – называется страшным словом «контрабанда». Тогда неизбежен протокол, который как острый гвоздь в биографию – и больно, и не выдернешь. И все же приходилось говорить. Власти есть власти, они должны быть суровыми, а если нужно, то и беспощадными. Но прежде всего власти должны быть предельно вежливыми, доброжелательными.
– Счастливого пути!
– До свидания!
Матросы сдержанно улыбались. Иногда вздыхали, но не облегченно, как бывает после миновавшей опасности. Грустно вздыхали. Встреча с таможенниками – привычная и необходимая процедура. Но она – последнее рукопожатие Родины. После прохода властей моряки как бы отдалялись от всего родного и близкого, делали последний шаг на ту сторону. После властей государственная граница на долгие месяцы подступала вплотную к судну, ее линия обозначалась гладким планширем, отполированным штормами, вытертым рукавами жестких матросских роб.
– Счастливого пути!
– Счастливо оставаться!
Невысокий матрос с быстрым и нервным взмахом бровей вздохнул именно облегченно. И зудящее, беспокоящее ощущение, что ходило за Головкиным по всему судну, вдруг стало нестерпимым. Как в той детской игре «горячо – холодно», когда с завязанными глазами подходишь вплотную к тому, что ищешь, и тебе передается вдруг нервозное напряжение людей.
– Прошу извинить. Откройте, пожалуйста, ваши рундуки.
Из троих обитателей каюты только этот нервный замешкался на миг, но, словно спохватившись, быстро наклонился и выдвинул ящик.
– Пожалуйста, – с вызовом сказал он.
В рундуке было все, что душе угодно, от гаек и болтов до ученических тетрадей. В дальнем углу под изрядно помятым старым «Огоньком» лежала новенькая, аккуратно перевязанная бисерной тесемкой пухленькая коробка «Ассорти».
– У вас есть друзья за границей? – спросил Головкин, искоса наблюдая за матросом.
– Какие друзья? С чего вы взяли?
– Кому же вы конфеты везете?
– Никому, для себя купил.
Что его заставило попросить показать конфеты, он и сам толком не знал, то ли волнение матроса, то ли слишком аккуратный бантик на тесемке, а может, необычная припухлость коробки, только он настоял на своем и, когда отогнул серенькую картонку, увидел на дне слой двадцатидолларовых банкнотов.
– Откуда это у вас?
Матрос был в шоке. Он еще невинно улыбался и пожимал плечами, но сказать ничего не мог.
Через минуту все судно знало: найдена контрабанда. В каюте стало тесно. Первый помощник, белый, как полотно, стучал кулаком по столу и, срываясь на злой шепот, повторял одно и то же:
– Ты весь экипаж подвел! Понимаешь, ты же весь экипаж подвел!
Пришел капитан, искоса глянул на рассыпанные по столу банкноты и шагнул к двери, бросив, не оборачиваясь, только одно слово:
– Убирайся!
Когда в проходной порта приходится задерживать иностранного моряка с контрабандным барахлом, это радует – не допустил. Когда попадается свой, душу гнетет совсем другое чувство, будто ты сам виноват, что недоглядел, позволил человеку поверить в легкую жизнь. Ведь всякое преступление начинается с маленького проступка, с того, что матросу удается вывезти или ввезти что-то сверх положенных норм. У большинства надежны свои собственные тормоза, но немало и таких, кому очень полезно вовремя напомнить о законе. И тут роль портовых властей выходит за рамки простых блюстителей порядка, их строгость становится воспитательной силой, суровая непримиримость – благом.
И Головкин, и Соловьев думали об одном и том же, когда шли домой по извилистой портовой улице. И поэтому молчали, чтобы не бередить душу воспоминаниями о том парне с чемоданчиком, оставшемся на пустом причале, когда «Аэлита» медленно отваливала от стенки и, удерживаемая буксирами, долго разворачивалась посередине бухты. И поэтому, когда вышли на набережную и увидели детишек, рисующих на сухом асфальте, словно бы обрадовались возможности поговорить о другом, горячо заспорили… об искусстве.
– Откуда она берется, красота души человеческой? – задумчиво говорил Головкин. – Раньше считали – от бога. А теперь?…
Соловьев терпеливо слушал. Он знал за Головкиным эту страсть к абстрактным разглагольствованиям и не перебивал: любая реплика могла только удлинить и без того длинную тираду.
Остановившись у парапета возле Морского вокзала, Головкин окинул невидящим взглядом задымленные горы, пестроту теплоходных труб, тихую зеленоватую воду в бухте и пошел вверх по улице, обсаженной с обеих сторон аккуратными топольками.
– Я всегда считал: миром правит случай, – снова заговорил Головкин. – Иди через бурелом вероятностей – обязательно встретишь счастливый случай…
В этот момент над ними что-то зашуршало и, порхнув листочками, словно крылышками, на тротуар легла тонкая книжица. Друзья подняли головы и увидели в окне второго этажа симпатичную девушку с узлом темных волос на голове.
– Вы извините, – сказала девушка и покраснела. – Это братишка выкинул. Такой глупый.
– Баловник? – быстро поинтересовался Головкин.
– Он большой, только глупый.
– Бывает.
– Вы ее положите в сторонку, я сейчас выйду.
Из-за спины девушки высунулся худощавый парень с широкоскулой улыбкой.
– Не выйдет она, у нее нога болит, – сказал парень.
– Тогда ты выходи.
– У меня тоже нога болит.
– Эпидемия?
Парень еще больше заулыбался и подмигнул.
– А вы не могли бы занести?
