о своей судьбине весело и беззаботно. Но иногда на него накатывало. Вскрикнет в порту судно, прерывисто, с придыхом, докатится крик до гор, отшатнется обратно к бухте, к набережной, приглушенный расстоянием, тихий и печальный, – и схватит вдруг за сердце такая черная тоска, что хоть прыгай с бетонной стенки, плыви за судами, уходящими в синюю даль.
Как это вышло у него, что жизнь пошла не в ту сторону? «Бичи» с бульвара толковали – не повезло. Верунчик тоже говорила – не повезло, но имела в виду совсем другое, потому что ничего толком не знала. Бывало, Гошка удивлялся: слепая, что ли? Потом понял: и впрямь слепая, потому что верила в него, как в себя, а любила даже больше, чем себя.
Было раз, встретил он замполита со своего «Кишинева». И тот выложил Гошке его личную жизнь сразу во всех измерениях.
– Ты привык, что в жизни все удается, привык относиться к существующим благам, как к морю, в котором хоть купайся. Мне рассказывали, как ты шумел однажды, когда к тебе не пришел по вызову врач. Больного человека оставили без медицинской помощи! Знаю, как замучил начальника милиции жалобами на милиционера, который при задержании порвал на тебе рубашку. Тебя с малых лет носят на руках, сначала дома, потом в обществе. И ты привык к заботам, уверовал в свою значительность. А от такого «верования» один шаг до наглой мысли, что все возможно, все простится. Да, мы, к сожалению, слишком много говорим о правах человека и слишком мало о его обязанностях перед обществом. Но можно ли требовать права, не выполняя свои обязанности?
– Испортили меня, – сокрушенно кивал Гошка.
– Кто тебя испортил?
– Да вот, вы же говорите…
– Я говорю? – изумился замполит. – Я говорю, что били тебя мало!
Смешной получился разговор. И Гошка от души хохотал, когда рассказывал о нем приятелям. Хотя было ему совсем не смешно. Скорее грустно было. Потому что всем нутром, печенками чувствовал: прав замполит. Пока был жив отец, все у Гошки вроде бы шло нормально. Но в шестьдесят восьмом старые раны доконали отца. Мать умерла в одночасье от рака. «Береги братика», – сказала мать Вере за день до смерти. И Вера рьяно выполняла этот завет.
– Ты меня испортила, – как-то сказал он ей под пьяную руку.
Вера проплакала целый день. А потом все пошло по-прежнему. Уж такая она была: совсем не могла, чтобы ни о ком не заботиться…
– Эй, Братик! – услышал он сквозь шум ветра. В форточке виднелись толстые щеки знакомой бабенки со странной кличкой Шантаклер, одной из тех, на ком держалась их торговая цепочка. – Что тебя носит под дождем?
– Заботы замучили! – наигранно крикнул он.
– От забот спасаются знаешь где?
– Иди ты! – озлился Гошка. Свернул в улицу и пошел размашисто, втянув голову в плечи, подражая старым морским волкам.
Дома было тихо и чисто. На столе лежала записка, полная ахов по поводу его внезапного исчезновения.
«Ты, наверное, голодный, – писала Вера. – Поешь горячей картошки, она на табуретке в кастрюле, завернута в телогрейку…»
Думая о Вере, он вспомнил вчерашнего пограничника и немного развеселился. Все-таки это была его идея: если уж отдавать Верку замуж, то за человека, который мог пригодиться. Он и книжку выкинул только потому, что увидел зеленую фуражку.
Гошка разлегся на своей раскладушке и принялся мечтать о том, как этот пограничник, потеряв голову от любви к Верке, пойдет в партком пароходства хлопотать за него, как возьмет его на поруки. И тогда снова – здравствуй, море! И лимонно-банановые джунгли с синими лагунами, и россыпи огней на неведомых берегах, утонувших в ночи, и манящее сияние реклам в портовых городах, где все тебе улыбаются: бармены из-за стоек, девочки из-за штор…
Его разбудило солнце. Вот чем хорош этот город, так непостоянством погоды. Отгудит шторм с дождем и снегом, а на другой день – солнце во все небо. А то повиснет облачная борода на вершинах гор, и полетит на город соленый дождь из брызг, сорванных с волн в бухте. А бывает, обрушивается ледяной ветер. Тогда брызги замерзают на лету и повисают сосульками на набережной, на бортах пароходов, на балконах домов. А то набегает «моряк», как сегодня ночью. Тогда мальчишки, несмотря на дождь, собираются на набережной смотреть волны, остервенело бьющие в стенку. Этот ветер капризен, как моряк, полгода не сходивший на берег, – затихает так же быстро, как и налетает.
Гошка посмотрел на сверкающие мокрые крыши, потянулся, закурил и задумался: куда податься? На толкучку не хотелось. Противны были сегодня знакомые ухмылочки всех этих Вадиков, Эдиков, Шантаклеров и Булочек. Сегодня хотелось в порт. Он побрился, нацепил галстук, чтобы как у людей, погляделся в зеркальце и вышел. Быстро сбежал к морю, пошел вдоль бухты, мимо ворот лесного и рыбного порта, мимо нефтепирса, туда, где постройки, загораживающие бухту, расступились и открывалась панорама с портальными кранами, высоко занесенными над пароходными трубами. Гошка любил это место. И теперь он остановился у парапета набережной, закурил и жадно уставился на блескучую, уже успокоившуюся после ночного ветра гладь бухты, пересеченную вдали темной полоской мола, на буксировщиков, словно бы присосавшихся к низкому борту тяжело груженного танкера. Рядом с набережной суетились утки-нырки, исчезали в зеленоватой глубине и беззвучно выныривали в другом месте.
Как давно он не был здесь! Все знакомо, и все переменилось. Нырнуть бы, как эта черная птица, исчезнуть на время и вынырнуть совсем-совсем в другом месте!
– Э-ей!
У причала стоял высокий парень и махал рукой. Гошка удивился: кто еще помнит его в этом порту? И вдруг как ударило – Вовка Голубев, друг-приятель, корабельный поэт. И побежал, спотыкаясь на неровном тротуаре, задыхаясь от радости.
– А я гляжу – кто такой? А это ты! Ну, вымахал! Вырос, что ли? Совсем не узнать…
Они мяли друг друга и смеялись. Они корешили еще в мореходке, потом на «Кишиневе». Когда-то Гошка был уверен, что, не задумываясь, отдал бы Вовке, как в той песне, «место в шлюпке и круг». Потом разошлись пути-дороги. Ему выпала сухопутная, а у Вовки оставалась все та же – морская. Потому что ни за какие коврижки не хотел он связываться с заграничным барахлом. Бывало, Гошка злился на него, говорил: «Что взять с идеалиста?…»
А вышло – не по адресу жалость.
– Все стихи пишешь? – спрашивал Гошка, хлопая его по спине.
– Все пишу, – отвечал Володька, в свою очередь, стукая приятеля так, что прохожие останавливались, оглядывались подозрительно: уж не дерутся ли?
– Давай читай.
– Прямо сейчас?
– Давай-давай,
