мясные, американские. Ну и остался. Два месяца королем жил. Потом снова в колонию попал. Только не в детскую, поскольку из возраста вышел…
– Иди к теплу, все равно ведь! – крикнули от костра.
Так мог позвать Понтий. Но звал не он. И не Хавкин, совсем обалдевший от пережитого. Черный? Тот, что сипел ненавидяще «убью»? Кто этот Черный? Почему он вдруг подобрел?
Гаичка не отозвался. Сидел неподвижно, глядел в темную даль. Море бесилось у рифов, но не остервенело, как вчера, а монотонно, успокоенно. С берега казалось, что это и не шторм вовсе, так – свежая погода. Он говорил себе, что это только видимость, и все же не мог освободиться от уверенности: в такую погоду корабль службу несет. А раз так, то он придет, может быть, уже на подходе и вот сейчас, сию минуту, начнет мигать в темноте своим сигнальным фонарем. Только до утра он все равно, пожалуй, не подойдет к рифам. А днем? Ведь тут и днем не высадиться на берег – любую шлюпку расколет о рифы.
От этих мыслей Гаичке становилось тоскливо. Но все равно хотелось, чтобы корабль пришел побыстрей. Пусть хоть рядом будет – все легче.
Он представил себе, как их «Петушок» прыгает по волнам, едва не выкидывая матросов из коек. Полонский небось все глаза просмотрел на мостике. Все-таки он ничего мужик, этот Полонский, хоть и ехидна порядочная. Да ведь кто из старых матросов не ехидничает? Это, видно, тоже как наследство, передается по традиции.
А может, другой корабль придет? Может, нет уже «Петушка» – перевернуло шквалом?
«Нет! – испугался Гаичка. – Три бандита выплыли, а чтобы хорошие люди потонули!..»
Он вспоминал о своем корабле, задыхаясь от любви к нему. Теперь он любил все – и теплую палубу, и грохот якорных цепей, такой желанный, освобождающий от долгого напряжения вахт, и запахи его любил – сложные букеты сурика, солярки, масла, камбузного чада, непросыхающих матросских ботинок и еще чего-то, свойственного только своему кораблю и никакому другому.
«Что такое корабль? Как передать это понятие, которое для моряка заключает в себе целый мир? Корабль – это его семья, близкие ему люди, связанные с ним боями и заботами, горем и радостью, общностью поступков и мыслей, великим чувством боевого товарищества.
Корабль – это арена боевых подвигов моряка, его крепость и защита, его оружие в атаке, его сила и его честь… В каждом предмете на корабле моряк чует Родину – ее заботу, ее труд, ее волю к победе…»
Потом Гаичка часто вспоминал эти слова. А вначале спорил. Служил у них в учебной роте один странный парень – все жалел, что не попал на заставу. Матросы удивлялись:
– Чего на заставе? Сапоги носить?
А тот свое:
– Застава – главная единица на границе.
«Старики», те прямо на переборки лезли, слыша такое:
– Корабль – вот это единица!
А Гаичке было тогда все равно, сказал невпопад:
– Футбол – вот это да! Стадион – это вам не корабль!
Матросы даже опешили. Потом по простоте душевной чуть не надавали ему по шее, чтобы не святотатствовал. Но кто-то сказал снисходительно:
– Битие не определяет сознание. Всякому мальку нужно время, чтобы научиться плавать.
В той «дискуссии» Гаичка впервые и услышал слова о корабле, воплощающем в себе и дом, и семью, и Родину. И, подумать только, продекламировал их не кто иной, как Володька Евсеев.
Все даже рты поразевали.
– Неужели сам сочинил?
– Это сочинил писатель Леонид Соболев. Может, слыхали?
– Еще бы!
– То-то, что слыхали. А надо читать.
Крепко уел тогда «стариков» Володька Евсеев. Гаичка даже зауважал его, как, бывало, своего тренера.
– Ну, голова! – сказал восхищенно. – Прямо в ворота! Отличный бы из тебя нападающий вышел.
Но если говорить честно, тогда Гаичка еще не очень понимал этих слов о корабле-доме. А потом они часто вспоминались. И не просто так, а по-хорошему, будто сам сочинил.
В дальней дали вдруг блеснуло и зачастило короткими всплесками морзянки: тире, три точки, тире – знак начала передачи. Огонек промигал что-то. Гаичка попытался прочесть, но читалось неожиданное: «Я – „Петушок“, я – „Петушок – золотой гребешок“». Недоумевая, он напрягся, чтобы получше разглядеть огонек. И опять ему почудилось невесть что: «Ты не спи, ты не спи, – писал далекий фонарь. – Спать тебе – не дома!»
Смутная тревога ознобом прошла по телу. Гаичка понял, что это во сне, и затряс головой, и пополз из какой-то ямы с ватными, мягкими краями. Должно быть, он пошевелился во сне, потому что заскользил спиной по камню и начал падать. Сразу в грудь клещами вцепилась боль. Гаичка застонал, открыл глаза и увидел желтую луну в просвете туч, желтый огонь костра и высокую фигуру возле, стоявшую в рост.
– Сидеть! – торопливо крикнул Гаичка.
– Иди ты! – выругался нарушитель и, придерживая на весу руку, пошел вдоль полосы прибоя.
Гаичка подскочил, забыв о боли, кинулся на перехват.
– Назад! – хрипло сказал он. – Буду стрелять!
– Много ли у тебя патронов! – усмехнулся нарушитель.
– Вам некуда идти.
– Я и не хочу идти. Я поплыву.
– Разобьет о скалы.
– Все едино. А ну отойди! – Он наклонился и поднял камень.
– Назад! – крикнул Гаичка, отступая к воде. Пятками трудно было нащупывать камни. Он оступился и чуть не упал. Снова оступившись, вдруг почувствовал, как небольшой камень знакомой тяжестью лег на носок ботинка. Еще не отдавая себе отчета, он поддел этот камень и отчаянным рывком ноги, словно бил штрафной, послал его в нарушителя. Удар пришелся по плечу. Нарушитель выронил камень, матерно выругался и снова нагнулся.
Гаичка качнулся от резкой боли, хлынувшей в грудь. Заплясало в глазах отдалившееся пламя костра, затянулось розовой дымкой. Он торопливо сделал несколько шагов назад и почувствовал холод волны, хлестнувшей по ногам.
Те двое, что оставались возле костра, вскочили на ноги, с настороженным вниманием уставились на него.
– Вам некуда бежать! – крикнул Гаичка.
– Стреляй, сука!
Гаичку поразила эта слепая ненависть, прозвучавшая в голосе. Не чувствуя ни злобы, ни страха, а только недоумение, он все отступал и думал, что ему теперь делать. Ведь если и те двое кинутся, то ему, ослабевшему от боли, не отстреляться, не отбиться. Он бы просто отплыл, чтобы дать возможность нарушителям опомниться, но понимал, что выбраться обратно на берег уже не сможет.
– Стреляй!
Гаичка отшатнулся от камня, шевельнувшего воздух возле самого уха, поскользнулся, упал и едва не выронил пистолет. И так, лежа в воде, он начал целиться в нарушителя, наклонившегося за другим камнем. А волна подталкивала в спину, норовила опрокинуть. И
