в Ноттинг-Хилле. У нее постоянно болела голова, она не ела, и голодание стремительно довело ее до истощения. В апреле ее положили в больницу с диагнозом «туберкулез». В сороковых в Европе эта болезнь особенно свирепствовала. Она была частью «запаха военных лет». Антибиотики в то время использовались еще не слишком широко, и туберкулез, как и пятью столетиями ранее, лечили в санаториях, прописывая полный покой и питание продуктами, богатыми крахмалом и белком; такая диета почти в два раза калорийнее обычной.
Когда я плохо себя чувствую, мне сложно съесть даже пятьсот калорий… Две тысячи — невыполнимая задача. Она не могла столько съесть.
На последней странице лондонского дневника Вейль ностальгирует о символической пище — о пище, что сама по себе есть таинство нежности и укоренения. Пасхальные яйца и рождественская индейка, клубничное варенье, сливовый пудинг. Приступ панического альтруизма, панического голодания. «Пища же, предоставляемая общностью душе ее члена, не имеет эквивалента во всем мире»[50]. Должно быть, она чувствовала, как сокращаются клетки ее тела. Голодная и в то же время испытывающая отвращение к еде, она просила у эшфордских медсестер картошки, не пюре, а gratinée: кухня bonne femme, шептала она, приготовленная француженкой, по-французски.
Двадцать второго августа она впала в кому. Сердечные мышцы ослабли из-за легочного туберкулеза и голодания, и ее сердце остановилось.
Земляне, говорит Ульрика Майнхоф. Вы должны сделать свою смерть публичной. Когда веревка затягивалась вокруг моей шеи, со мной занялся любовью Пришелец. Если собрать группу возможности нет, передачу энергии, необходимую для установления связи с Пришельцами, можно осуществить с помощью сексуальных актов между двумя людьми. Интерсубъективность возникает в момент оргазма. Когда что-то разрывается. Затем Пришелец увез меня на особую планету, расположенную в туманности Андромеды. Там общество относится ко времени и пространству хватко, мягко, строго и свободно. Конец связи.
Однажды в январе бюхнеровский Ленц шел через горы. Было холодно, сыро, вода, клокоча и брызжа, срывалась со скал на тропу. Ничего не получалось. В этом помешательстве Ленцу привиделся конец германского романтизма. Если он думал о ком-нибудь, припоминал черты какого-то человека, ему вдруг начинало казаться, что он и есть тот самый человек[51].
Я была в Новой Зеландии, когда 22 марта меня посетили Пришельцы.
Мы снимали сцену погони для «Грэвити и Грейс», в которой Сил и доктор Армстронг, каждый в своей машине, слышат голоса друг друга. Все съемки проездов на натуре велись в дождь. Была примерно двенадцатая ночь съемок, и все были абсолютно измотаны. Где-то около полуночи субординация начала давать сбои. Дельфин Бауэр и весь худотдел укатили с локации по домам; режиссерский киносценарий нервно курил в сторонке. Мы бросили рации, стали снимать без них. Всех, кто провел с нами следующие часы, объединило общее безумное усилие. Казалось, в этом и была идея кино.
Той ночью съемки проходили на третьем этаже парковки на Уэлсли-стрит, и мы вернулись к трейлерам около четырех часов утра. Буфет давно собрался и уехал. В ту ночь мы отсняли сотую хлопушку, значит была моя очередь угощать, «режиссерская простава», и мы купили пиво в круглосуточном магазине. Расставили с десяток раскладных стульев вокруг светобазы и начали пить. Там была Эдит — веганка, буч и ассистентка режиссера, был гафер Тони Блейн, который на следующий день заканчивал с нами работать, потому что его снова отправляли в тюрьму за предумышленное нападение в пьяном виде. Гарри Карр тоже был, и Джефф Мохапа. Кто-то достал гитару с нейлоновыми струнами, кто-то знал какие-то песни, кто-то — истории. Я и Алан Брантон перекидывались строчками из французских стихотворений, которые мы оба знали наизусть. Коллин рассказывала душещипательные кельтские истории. Пока все постепенно пьянели, ночь растеклась зимним, цвета горохового супа, рассветом. И когда небо из черного стало серым, я очень остро почувствовала, что мы не одни; что в этот самый момент где-то в мире сидят другие компании, точь-в-точь как наша, и что просто сидя вот так вместе мы можем с ними связаться. Мимолетное ощущение, что ты — это не только ты сама, но и другие люди тоже. Те, кто ищет встреч с Пришельцами, собираются в группы и расстаются с частичками себя. Полости внутри каждого человека становятся приемниками, которые позволяют Пришельцам проникнуть сквозь пористую поверхность кожи. Потом Сильвер рассказал мне, что той ночью примерно в четырнадцати тысячах миль от меня Дэвид Рэттрэй впал в кому и умер.
Два года назад, плавая на моторной лодке в Северном Ледовитом океане, мы с Сильвером Лотренже оказались на волоске от смерти. Начался шторм, и, пока лодку окатывали ледяные волны, мы наблюдали за происходящим, не зная, выдержит ли хлипкий подвесной мотор, не перевернется ли лодка. Мы сидели в непромокаемых куртках, и я была на удивление спокойна, даже воодушевлена, я представляла себе, чем в тот момент заняты мои лучшие подруги. Перед глазами мелькали кадры из их жизни. Я видела их очень четко. Было что-то уморительное во всем этом, в этой одновременности: в том, что одна из нас могла вот-вот утонуть в море Баффина из-за килевой качки, вторая сидела за письменным столом, работая над диссертацией, а третья намазывала маслом булочку на своей кухне на Грин-стрит. Что в каждый момент времени существуют все эти другие жизни…
Тогда в феврале в Берлине «Грэвити и Грейс» никто не купил.
Через два месяца я получила формальное письмо с отказом от приятного мужчины с коктейльной вечеринки «Независимого американского кино», затем личное письмо с отказом от директрисы Бостонского еврейского женского кинофестиваля. Чуть позже я показала фильм Джону Ханхардту, который на тот момент курировал кино- и видео-отдел музея Уитни. Он пригласил меня к себе в офис, чтобы объяснить, почему мне не суждено стать художницей. Джон сказал, что несмотря на то, что моя картина показалась ему «глубокомысленной и смелой», ей не хватает красоты, актуальности и сюжетного разрешения. «Может быть, однажды ты снимешь фильм, который я захочу посмотреть», — сказал он. Это сбило меня с толку, я не поняла, почему глубокомысленность и смелость в женском кино считаются отрицательными качествами. Поэтому я решила перестать заниматься искусством, пока не найду ответ на поставленный Джоном вопрос.
Философ Жиль Делёз понимал анорексию верно (ей болела его жена): он отмечал, что анорексия никак не связана с «нехваткой». «Речь идет о пищевых потоках, — сказал он своей подруге и соавторке Клер Парне. — Вопрос в том, как уйти от предопределенности, механического знака приема пищи». Анорексия — это не уклонение от социально-гендерной роли; это не
