оберегать. Август в имении Тибона она провела не в качестве работницы, а как гостья. Вейль была разочарована. В доме не было рабочих, поэтому она отказалась там спать. Домашние Тибона тяжело вздохнули и выделили ей маленькую хижину. Целый месяц она была счастлива. Они с Тибоном вели беседы о философии и читали вслух на греческом. Весь месяц у нее получалось есть, и в Марсель родителям она отправляла восторженные письма о картофеле, яйцах и чесночном майонезе, о свежей свекле.
В сентябре, когда на юге начался сбор винограда, Тибон вступил в очередной сговор, чтобы сделать Симону счастливой. Он убедил знакомого взять ее в бригаду сборщиков винограда в Миллене. Как подругу семьи Тибонов, Вейль поселили в столовой начальника. Но она всё равно трудилась. Дни тянулись подолгу, она не очень хорошо справлялась. Работа была монотонной, изматывающей. «Год проработали, а ничего не заработали. Ну, хоть было на что жить»[47], — слышала она жалобы людей, работающих вместе с нею. По вечерам она надевала плащ-накидку и выходила на улицу курить и смотреть на звезды. Именно тогда, отдыхая в виноградных полях, Вейль и начала безостановочно читать «Отче наш» на греческом. Трудясь на благо других, она засияла: она помогала детям начальника с домашними заданиями, учила молодых сборщиков винограда читать и писать, страдала от головных болей и изнеможения, но работала не меньше других. Об этом ее друзья Тибон и Петреман узнали от начальника в Миллене после смерти Симоны: житие, которое вполне может быть правдой.
Так или иначе, в октябре, после окончания уборки урожая, другую работу ей найти не удалось. Поэтому она вернулась в Марсель и принялась вести тетради —
«Обилие записей, сделанных Симоной за последние месяцы в Марселе, несравнимо ни с чем, кроме того огромного количества текстов, которые она написала перед смертью в Лондоне, — пишет Петреман. — Казалось, она боялась опоздать, словно готовилась к отъезду, предчувствуя возможную смерть, и потому хотела высказать всё заранее».
Стояла осень 1941 года. Теперь живущие в Марселе евреи были обязаны вставать на полицейский учет по Южному округу. Брат Симоны Андре уехал из Франции, согласившись на должность преподавателя в Принстоне. И он, и его жена жили в Нью-Йорке, и они без устали направляли прошения в иммиграционные службы США о визах для семьи Андре. В конце концов он добился своего, и четырнадцатого мая семья Вейль выехала.
Она не испытывала благодарности. Она согласилась уехать только потому, что вынашивала план о формировании штата фронтовых медсестер, которых бы десантировали на поле боя во Франции; она ошиблась, решив, что ей будет проще воплотить эту идею в Нью-Йорке. Как только Симона и ее родители устроились в непривычно тесной трехкомнатной квартире на Клермонт-авеню, она начала мечтать о возвращении на оккупированные территории Франции. Она бы возглавила отряд медсестер-камикадзе, которые прыгали бы, рискуя собственными жизнями, с самолетов, чтобы лечить раненых. Она воображала раненых солдатов, чью жизнь спасла бы экстренная медицинская помощь. Она воображала агонию тех, кто погибал на поле боя без человеческого утешения, без должного ухода. Медсестры из отряда Вейль жертвовали бы своей жизнью добровольно. Описание работы сводилось к автопортрету: «Женщины, в чьих характерах сочетались нежность и дерзкая решительность».
Ее идея не вызвала особого интереса в Нью-Йорке.
В Нью-Йорке она была полностью отрезана от Европы, в то время как изгнанное правительство «Свободной Франции», возглавляемое де Голлем, вело в Лондоне подпольную работу и предвкушало триумфальное окончание войны. Она начала писать письма. Получи она работу в лондонском штабе «Свободной Франции», может, она смогла бы убедить де Голля реализовать ее проект.
План Вейль был не настолько бредовым и нереальным, как кажется. Как и сейчас, в те годы Франция была олигархией. Тридцатитрехлетние друзья Вейль, ее одноклассники из Высшей нормальной школы были среди младших лидеров изгнанного правительства. Кроме того, Вейль была бесспорно блистательной и целеустремленной работницей. Поэтому когда она написала своему бывшему однокласснику Морису Шуману, он устроил ее в отдел коммуникаций. Впрочем, вероятно, он так и не обсудил с де Голлем идею медсестеркамикадзе, как она на то надеялась.
Тем не менее осенью 1942 года она покинула Нью-Йорк, уверенная, что едет претворять свой план в жизнь. Вместе с ней на шведском грузовом судне плыли еще девять беженцев. По ночам, когда на море поднимались опасные бури, она собирала всех на палубе и они по очереди рассказывали сказки и истории своих родных мест.
В Лондоне она связалась с французским Сопротивлением; умоляла, чтобы ее отправили в Париж под прикрытием. Они думали, что она шутит. Сутулая, с торчащими в разные стороны кудрями, в черных очках с толстыми стеклами — она будто сошла с нацистской карикатуры на жидовку[48].
В отделе коммуникаций не знали, что с ней делать. Так или иначе, она была представительницей французской элиты, что в те времена наделяло ее некоторыми правами. Ей предоставили отдельный кабинет, поручили редактировать меморандумы о возможной реорганизации бюрократического аппарата Франции после окончания войны. Этот вопрос ее не интересовал. Точнее, он интересовал ее в самом широком и утопическом смысле этого слова. «Что обеспечивает легитимность какого бы то ни было правительства?» — размышляла она. В опубликованной спустя годы книге «Укоренение» Вейль исследует правительство как форму управляемой коллективности. Что объединяет отдельных людей? Она пишет о природе добра и зла, метафорическом совершении таинств. Съездив в Германию десятью годами ранее, Симона прекрасно понимала, что фашизм восторжествовал во многом благодаря эмоциональному призыву к объединению и коллективности. Способны ли мы выстроить иную форму коллективности, спрашивала она, которая скрепляла бы людей, но не уничтожала личность и силу? Злу, писала она, проще появиться, когда человек обезличен.
«Есть реальность, находящаяся вне мира, то есть вне пространства и времени, вне духовного мира человека, вне всякой сферы, доступной для человеческих возможностей. Этой реальности соответствует в сердце человека требование абсолютного блага, живущее в нем всегда и не находящее для себя никакого предмета…» — написала Вейль в лондонской тетради за несколько месяцев до своей смерти.
Ее головные боли, утихавшие на какое-то время, снова вернулись. В Лондоне она ела всё меньше и меньше. Она отказывалась от питательных продуктов, потому что во Франции, по ее словам, они не входят в рацион детского питания.
«Укоренение» — это представление о кооперативном патриотизме, при котором работа стала бы духовной основой нации. «Укоренение — это, быть может, наиболее важная и наименее признанная потребность человеческой души. <…> Очевидно, что опустение деревень… приведет к социальной смерти»[49].
Она жила в одиночестве на чердаке пансиона
