если она не является также
B, С, D. Мировое обеспечение продовольствием, Хёрст-касл, постмодернистское строение со множеством стекол, вставленных в купола и портики, — корейские салат-бары, сорок разных вариантов одинаково безвкусной еды — всё, что душе угодно, только теперь тебе не угодно ничего из этого!» — к этому моменту я уже сплевываю мокроту, блюю на песок. Пустое небо, приевшееся солнце, узкая полоса травы, отделяющая нас от дороги… В тот миг золотое побережье Калифорнии казалось безобразно голым.
Дорогой Вальтер Беньямин, дорогой Сильвер, ты помнишь тот октябрь, когда мы отправились на пешую прогулку в Бургундии? Мы следовали по маршруту на сувенирной карте, купленной в магазине при соборе. Выйти из города, через поле и прямиком в лес. Мужчины и женщины собирали виноград, устраивали пикники на импровизированных столиках. Листва на дубах уже начала буреть. Мы перелезли через сломанную изгородь — заблудились — и оказались во дворе какой-то пожилой женщины. Ты спросил у нее дорогу, и она отвела нас в сыроварню за ее домом. Внутри было темно. На старинных деревянных скамьях были разложены комья сливочной массы янтарного цвета, обернутые марлей. Сыры были разных размеров, спрессованные без формы и выдержанные разное время в зависимости от желаемого вкуса. Ты говорил на французском по-парижски быстро, и она попросила тебя говорить медленнее. Женщина рассказала нам, как она делает сыр, а потом предложила его попробовать. Сливки сыроварня ферма — в его вкусе было всё. Вот это была еда.
Затем мы уходим с пляжа в поисках красоты и лобстера на ужин, решаем, что найдем всё это в пятизвездочном отеле в Морро-Бэй. Воскресенье, три часа дня: туристы, приехавшие сюда на выходные, уже должны были выселиться. Группа мужчин — медбратья или охранники? — в серых брюках и рубашках-поло цвета клюквы патрулируют территорию. Мы беззаботно усаживаемся возле бассейна, но всё не так. Бассейн расположен между проездом и парковкой. В этом нет ничего красивого. И я разражаюсь тирадой, реву: «Неужели они не могли хотя бы попробовать обустроить всё посимпатичнее?» — но и тогда охранники в клюквенных рубашках не просят нас уйти, потому что даже под кайфом мы остаемся белой парой среднего возраста и не выглядим неуместно. А потом всё заволакивает облаками, для ужина слишком рано, и мы забредаем в один из пустующих номеров с видом на океан, чтобы прикорнуть на часок. Но даже здесь уродство невыносимо: хромированная мебель, поддельная лепнина на гипсокартоне, тут и там композиции из искусственных бугенвиллий, нелепых размеров двуспальная кровать. Мы разыгрываем «Трех медведей», а потом решаем принять ванну. Ее там нет. Ради простоты технического обслуживания установлен только душ, впрочем, правый уголок туалетной бумаги гостеприимно загнут. Добро пожаловать, дорогие гости.
За окном белый фургон тихонько тормозит на обочине. Охранники в клюквенных рубашках передают друг другу белые пластиковые чаны с моющими средствами? биологическими жидкостями? опорожняют их, заменяют на новые. Отель в Морро-Бэй: репетиция хосписа; пятизвездочная станция по утилизации медицинских отходов. Думать о лобстере больше не получается. Как можно верить обещаниям роскоши, если этот отель явно спроектирован для того, чтобы перерабатывать гостей, как любой другой мусор?
Брусочки ненастоящего масла из пластиковой упаковки тонким слоем намазываются на отбеленный тостовый хлеб. Безвкусные искусственно выращенные замороженные креветки. Листья салата несколько дней сохраняют «свежесть», их сбрызгивают водой до тех пор, пока вкус не вымоется окончательно. Раковое равноправие Калифорнии. Красоты нет, потому что все люди — шлак. Циничным образом всё способствует ускорению потока капитала и отходов.
Дорогой Вальтер, ты твердо решил поужинать во второй раз после того, как управишься в «Бассо», ты перестал бояться грядущего одиночества, покуда есть на свете гашиш. Дурман почти рассеялся, когда ты остановился, чтобы купить последнее на этот вечер мороженое в кафе «Кур-Бельзюнс» на улице Каннебьер. Это было недалеко от того кафе, где ты сидел в начале вечера, разглядывая край маркизы, бьющийся на ветру, испытывая сладостную радость, понимая, что гашиш действует. «И, вспоминая это состояние, я думаю, что гашиш умеет уговорить природу менее эгоистично позволять нам любое расточительство в нашем существовании, которое знает цену любви»[45].
Цинизм путешествует по пищевой цепочке. Перестать есть — значит временно исключить себя из этого процесса. Дорогой Вальтер Беньямин, без любви есть невозможно.
«Я провалилась в какую-то бездну, где потеряла представление о времени», — писала Симона Вейль своему другу-католику Гюставу Тибону в 1942 году. Двумя годами ранее, тринадцатого июня, она вместе с родителями покинула Париж — они увидели листовки, объявившие Париж открытым городом. Даже не зайдя домой, чтобы собрать вещи, они поспешили на вокзал. Последний поезд был переполнен. Вейли солгали, что отец Симоны — сопровождающий доктор. Охранники разрешили им втиснуться между стоящими пассажирами. Они уехали на юг. Два года спустя они всё так же жили в Марселе и, как и все состоятельные евреи в изгнании, ждали, что какое-нибудь иностранное государство продаст им визы, без которых они не могли выехать.
В Марселе Вейль изучала санскрит и католицизм, вела тетради и писала эссе, которые позже станут книгами «Тяжесть и благодать» и «В ожидании Бога». Работу искать было бессмысленно, даже в колонизированном Францией Алжире. Нормативные акты о евреях, утвержденные правительством Виши в 1940 году, не допускали евреев к государственной службе, а также запрещали им гулять в общественных парках и плавать в городских бассейнах.
Эксперимент с работой на заводе, длившийся год, ее подкосил. Позже она писала: «Мне было хорошо известно, что на свете много несчастья; оно окружало меня со всех сторон; но у меня никогда не было с ним длительного контакта. На заводе… несчастье других вошло мне в плоть и в душу»[46]. Слабое здоровье не позволило ей продолжить так жить, хотя позже она напишет: «Труд есть согласие на упорядочение вселенной».
Подруга Вейль философиня Симона Петреман, написавшая ее биографию, вспоминает, что, оставив конвейер на заводе «Рено», Вейль надеялась дополнить этот опыт работой на ферме. Однако ей нездоровилось, поэтому она согласилась преподавать в Бурже. В Марселе ей казалось, что времени для воплощения плана у нее почти не осталось.
К тому моменту Вейль всё больше склонялась к католицизму. Парижский друг представил ее марсельскому священнику-доминиканцу и теологу отцу Перрену. Перрен в целом симпатизировал евреям, а Симоне в особенности. Он ее обожал. А она говорила с ним о своем желании разделить участь нуждающихся, на этот раз — работников фермы. В конце концов Перрен сдался и представил ее Гюставу Тибону — католическому автору, у которого была ферма в Авиньоне.
Все договорились ее
