сейчас следует
представлять не просто их подъём вообще, а то, как нога всякий раз ступала на траву, на мокрый
камень… Надо смаковать каждый шаг, сделанный по зелёной, ароматной тропе. Ведь в памяти-то
всё это есть, вот и взбрызни, оживи детали и мелочи: шорохи, блики, листики, паутинки… Когда
человек находится в обычной жизни, то картины, которые он способен воображать, второстепенны
для него. Они вроде приложения к главному действию жизни. Вроде карманов на одежде. Сама
одежда всё равно дороже. Воображаемый мир, если не углубляться в него – это лишь фон, общий
образ. Однако, как выясняется теперь, если он остаётся единственным и главным, и ты живёшь
именно им, то поневоле он становится необычайно тонким, точным, детальным и даже
чувственным… Так что не следует сейчас спешить, пропуская другие хорошие ощущения. Звон
ключей он услышит потом, когда они окажутся на вершине, и Митя примется хлопать по карманам,
отыскивая курево. Пока же они с мокрыми от пота спинами карабкаются по склону, видя красивую
панораму, когда оглядываются назад.
Вот теперь-то самое время осмысленно и не спешно насладиться теми восхитительными
видами. Пожалуйста, любуйся: перед тобой зелёная с синим отливом тайга, стелющаяся вдаль…
Внизу вершины могучих елей, кедров и тополей, растущих по берегам Ледяной, видной отсюда
блестящей трещинкой, раскалывающей густую зелень. А вдали синеет теряющийся в ватной
дымке Байкал. Тем более, что картины не мелькают здесь, как бывает во сне. Любой кадр
воспоминаний можно остановить, рассмотрев, расслышав, прочувствовав все его детали. Можно
поочерёдно посмотреть сначала на склон одной горы, потом на другой, то на ближнюю вершину
кедра, то на дальние синеющие скалы, то на блестящую нитку Ледяной. А потом можно ещё раз по
тому же кругу, и всё это остаётся неизменным.
И вот лишь теперь они с Митей кипятят в мятом котелке чай, разведя костёр рядом со
стремительным потоком хрустальной, тяжёлой воды. Дымок костра синеватый и невидимый, как
газовая косынка. Но – стоп, стоп, куда ж ты? А чай? Притормози и тут… Насладись сначала вкусом
ароматного чая со смородиновыми и малиновыми листьями. А вот сейчас – наверх. Шаг, ещё один.
Сколько их было? Может быть, шагов сто? Ну всё! Вот теперь, Митя, самое время. Давай, хлопай
ладонями по своим карманам! Хлопаешь? Ой, а в карманах-то – велосипедные ключи! Ну, и умора!
Ой, Митя, и насмешил же ты с этими ключами! Правда, теперь это смешно уже как-то по-другому.
Как может быть смешно без возможности смеха? А ведь, если вдуматься, то это ещё вопрос, в чём
было больше жизни: в тех реальных шагах по миру или в этих – мысленных и проникновенных?
Грустно лишь от мысли, что реально-то он в этом путешествии теперь не сделал бы и шага –
нечем. Одной ногой шага не сделать. В такой крутяк с одной опорой не влезть. Вот теперь эту ногу,
пожалуй, жаль. Впервые жаль. Хотя эта жалость нелепа: зачем нога, если тут, судя по всему, и
шевельнуться не дано? Жаль себя. Жаль до слёз. Любопытно: катится ли сейчас слеза из его
единственного глаза? Ведь в глазах, если они есть, должны оставаться и слёзы. Хотя бы уж этой
слезой как-то сообщить о себе миру, оставшемуся за непробиваемой стеной…
Но, кстати, отчего ему жалко ногу? Отчего именно возникает жалость? Оттого, что в душе всё
же теплится надежда? Неужто в этой куче запасных частей ещё остаётся какое-то
невыработанное, здоровое желание? А что толку от этого желания? Из реплик врачей понятно, что
даже если случись какое-то невероятное, ну просто какое-то, похожее на некое космическое чудо,
принципиальное улучшение, то чувствовать, видеть и слышать ему не суждено. Хотя, вот тут-то
они и не праовы – ведь он же слышит. Да, сначала не слышал, но теперь слышит. Почему они не
догадываются проверить это?! Хотя, как это проверишь? Чем можно помочь им и себе? Как дать
541
им весточку о себе? Эх, если бы овладеть хоть одним каким-нибудь осмысленным, а не
рефлекторным движением…
Спустя два или три месяца после приезда Андрея в палату сходится много людей. Идёт что-то
вроде консилиума, в ходе которого Роман ещё больше узнаёт о себе. Оказывается, ему было
сделано несколько внутриполостных операций и всё, что внутри него – отремонтировано и в
полном порядке. Его организм может работать ещё очень долго, если его так же, по графику,
питать. Но однако же, это, по мнению специалистов, всего лишь жизнь простой клетки. Человека
там нет. Конечно, всё дорогое и дефицитное оборудование для поддержания его
жизнедеятельности давно уже отключено, но какой смысл содержать здесь такого пациента?
Что ж, рассуждения очень интересные. И куда же клонят врачи?
Это проясняется ещё недели через две, из разговора сестёр. Сделана новая попытка
(оказывается, одна уже была) найти его родственников. И сельсовет по месту прежнего жительства
уже второй раз даёт справку, что его родители погибли на пожаре. Правда, теперь справка имеет
полуофициальную приписку, что на самом-то деле Роман Мерцалов приходится погибшим
Михаилу и Марии Мерцаловым не родным, а приёмным сыном. Настоящая же мать, Криворукова
Алла Ивановна, проживает неизвестно где.
Но то, что неизвестно сельскому совету, легко вычисляется другими органами. И в один день
(возможно, ещё месяца через полтора) в палате появляется новый, непривычный женский голос.
Диалект Пылёвки не спутаешь ни с каким другим. Тут и гадать не надо – найдена женщина, родная
мать, когда-то оставившая его в роддоме. Случись такая встреча наяву, если бы такая явь была
возможна, то для Романа это было бы потрясением. Теперь же это – факт да факт. Теперь для него
нет крупных фактов. Только для чего она найдена? Она что же, возьмёт его к себе? Если она
отказалась от ребёнка, то как примет его в форме беспомощного существа, по сути, в состоянии
«живой клетки», как определили учёные медики?
Его, судя по всему, уже переодевают, потому что причитающая женщина громко перечисляет
все раны, которые видит на нём. Но чего тут, спрашивается, причитать, если она никогда в жизни
не видела его другим? Потом, когда женщину уводят для оформления каких-то документов, около
Романа остаются врачи.
– Не знаю, как они решаются его отдать, – недовольно говорит один, – она же, кажется,
неадекватная, со сдвигом. По идее-то, надо бы вообще проверить на всякий случай её
психическое состояние. А то ведь мы столько с ним работали… Угробит его, да и всё. Всё равно
жалко.
– Да, может быть, она просто забитая по-деревенски, –
